Нахимов

Двадцать восьмого марта, на Светлой седмице, началась вторая бомбардировка города, продолжавшаяся десять дней. Особенно сильным огонь был 30 марта — по городу было сделано около тридцати тысяч выстрелов, по большей части разрывными снарядами. Особенно старательно обстреливали 4-й бастион, эту головную боль генерала Канробера, Селенгинский и Волынский редуты, Камчатский люнет. Английская пресса писала, что снарядами, выпущенными по Севастополю, можно уже выложить всю территорию города.

Неприятель назвал мартовский обстрел «Страшным судом в большом виде»; он рассчитывал «сбрить» город, заставить, наконец, замолчать севастопольские пушки, после чего идти на штурм. «У нас в изобилии всё, что нужно для осады: пушки, повозки, платформы, порох, ядра, снаряды, габионы, фашины^{57}

и штурмовые лестницы, — писал английский корреспондент из Севастополя. — Артиллерия действовала превосходно, несмотря на большое число молодой прислуги… Армия насчитывала около 20 000 штыков благодаря новым призывам и тому, что многие вернулись из госпиталей»[362].

Но штурм так и не состоялся. Бомбардировка не принесла неприятелю ни стратегического, ни даже тактического успеха — на месте подбитых пушек появлялись новые, укрепления за ночь чинились, и с утра всё нужно было начинать заново. Впоследствии в свое оправдание французы и англичане говорили, что штурму помешала погода, — в те дни лил дождь. Офицеры в Севастополе только усмехались: конечно, дождь помешал, а в 1812 году — мороз.

«В нашем войске дух очень хороший, — писал 2 апреля племянник и адъютант Нахимова П. В. Воеводский, — но без пороху вести войну плохо… Дело наше, вообще говоря, откровенно плохо. За 6 дней выбыло более тысячи человек одних матрос[ов]. По недостатку пороха палим мало — дозволено только по 20 выстр[елов] на орудие, а неприятель делает не менее 150, и оттого нам приходится жутко. Засыпают амбразуры, подбивают орудия, а когда по ночам начинают делать исправления, то бесчисленное множество бомб губит много людей»[363].

Чем реже стреляли орудия защитников, тем больше их выбывало из строя. Всего за эти десять дней были убиты десять офицеров и 343 нижних чина, ранены соответственно 26 и 1367, 851 человек контужен[364]

. Морской госпиталь из-за обстрелов был переведен в казематы Михайловской батареи, а главный перевязочный пункт — в провиантские магазины на Корабельной стороне. В Артиллерийской и Корабельной слободах целых домов уже не осталось, лишь обгорелые печные трубы торчали среди развалин. Гражданское население спешно покидало город; был отдан приказ: женщин, переправлявшихся на Северную сторону, обратно не перевозить.

Нахимов распорядился срочно устроить временные госпитали в палатках из парусины, если не хватит — сооружать деревянные. Госпитали были переполнены, вывезти раненых из Севастополя в Николаев вовремя не успели; «роковой час застал нас не готовыми», — докладывал в Петербург чиновник, специально присланный для организации помощи раненым. В общем, если бы не своевременные распоряжения Нахимова, лежали бы раненые снова, как после Альмы, на полу без всякого ухода.

И всё же потери были меньше, чем при первой бомбардировке, — спасали блиндажи и траверсы. Неприятель получал свежие силы, которые прибывали морем, но и севастопольцы ждали пополнений на Северной стороне. За месяцы, прошедшие с начала осады, люди многому научились; священники и офицеры в дневниках и письмах единодушно отмечали высокий дух защитников города. Стали даже шутить про бомбардировки. Когда началась вторая, матросы просили офицера, присланного Нахимовым, узнать, как идут дела на двух редутах, сильнее других подвергшихся обстрелу, «поздравить Павла Степановича с открытием канонады». Нахимов с гордостью рассказывал об этом[365]

.

Однако он не строил иллюзий — если не будет пороха и снарядов, следующей бомбардировки город не выдержит. Переговорив с Горчаковым и получив от него необходимые документы, в первых числах апреля он послал своего адъютанта П. Я. Шкота на луганский завод. «Распорядитесь, чтобы снаряды шли как можно скорее и как можно в большем количестве; от поручения, которое вам делается, зависит жизнь или смерть Севастополя», — напутствовал он мичмана.

Получив подорожную и деньги, Шкот отправился в Луганск. По дороге в Симферополь он видел разбитые телеги, дохлых волов и разбросанные по степи снаряды, которых так не хватало в Севастополе. Тот же беспорядок он нашел и в Екатеринославской губернии. Пришлось ему оставлять на каждой станции письменные распоряжения командующего, назначать чиновников из губернского правления, ответственных за сбор снарядов, и наводить порядок по всей дороге протяженностью 900 верст.