Нахимов

Нахимов всю дорогу беседовал — в этот день он вообще был чрезвычайно весел и любезен — и на предложения Колтовского укрыться возразил:

— Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами. Так нужно, друг мой, ведь на всё воля Бога, и ежели Ему угодно будет, то всё может случиться: что бы вы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни укрывались, ничто бы не противостояло Его велению, а этим показали бы мы только слабость характера своего. Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус боится смерти…

Адмирал задумался, но лицо его сохраняло спокойную и веселую улыбку.

Они подъехали к батарее Жерве, спешились. Адмирал осмотрелся и приказал собрать артиллерийскую прислугу.

— Здорово, наши молодцы! — обратился он к матросам и улыбнулся, услышав громовое приветствие.

— Ну, друзья, осмотрел я вашу батарею, она далеко не та, какою была прежде. Она теперь хорошо укреплена. Неприятель не должен знать и думать, что здесь можно каким бы ни было способом вторично прорваться. Смотрите ж, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, спасибо, ребята!

— Рады стараться! — прозвучало в ответ.

Дальше путь адмирала с сопровождающими лежал на Малахов курган. Было шесть часов вечера, жара спадала. Они оставили лошадей у вала и стали подниматься на курган. Из башни доносилось церковное песнопение — там шла служба. Нахимов перекрестился и пошел на бастион. Его догнал капитан 1-го ранга Ф. С. Керн, отрапортовал, что всё в порядке, беспокоиться не стоит. Нахимов желал сам осмотреть новые работы неприятеля. Подойдя к банкету — внутренней насыпи, — он встал на нее, взял у сигнальщика подзорную трубу и стал смотреть, но не через амбразуру из мешков, специально для того сделанную, а прямо через бруствер, высунувшись почти по пояс.

— Ваше высокопревосходительство, лучше через амбразуру, — обратился к нему Керн.

В этот момент штуцерная пуля угодила в мешок рядом с левым локтем адмирала, вторая в бруствер; отлетевшим от бруствера камешком у Колтовского разорвало козырек фуражки. Стало ясно, что это не случайные пули — целятся в адмирала.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился к адмиралу Керн, не теряя надежды увести его, — завтра праздник Петра и Павла, у нас сейчас служат в башне вечерню. Не желаете ли пройти?

— Вы идите, помолитесь, — отвечал Нахимов, продолжая смотреть в трубу. — Однако они сегодня довольно метко стреляют, — только и успел он произнести и в следующее мгновение беззвучно упал. Керн кинулся к Нахимову: штуцерная пуля попала ему в левый висок навылет, он был без сознания, но еще жив[397].

Наскоро сделали перевязку, положили на окровавленные солдатские носилки и на катере перевезли на Северную сторону. В госпитале врачи извлекли из раны многочисленные осколки кости, наложили повязку. Доктор Гюббенет был в это время занят перевязкой раненого Тотлебена; вечером он приехал в госпиталь, чтобы осмотреть Нахимова. «Он был совершенно бледен и, по-видимому, без всякого самосознания, не владел языком и лежал на спине, склонившись несколько на правый бок… левою рукою он постоянно хватался за рану». Вечером пульс стал учащаться, появилась испарина, ему давали ложечкой холодную воду, которую он с трудом глотал. Левой рукой он всё чаще проводил по ране, раз проговорил: «Эх, боже мой, что за вздор!»

Утром он открывал глаза. В этот день, 29 июня, был праздник Святых апостолов Петра и Павла — именины Павла Степановича. Ему как будто стало лучше, и даже казалось, что он хочет что-то сказать. По городу немедленно разнеслась радостная весть. Врачи собрали консилиум, присланный Горчаковым прусский лейб-хирург объявил: есть шанс спасти адмирала, нужно только дать ему бараньей травы — она восстановит его силы. Траву дали, но к вечеру дыхание стало хриплым. 30 июня в 11 часов 10 минут Нахимова не стало. Шел 290-й день осады. Адмирал разделил участь Корнилова, Истомина и тысяч других защитников Севастополя.

Горе севастопольцев было велико. «Нахимов умер!.. Уныло звонит колокол единственной севастопольской церкви, ему жалобно вторит колокол Корабельной стороны; эти печальные звуки, сливаясь в один общий потрясающий звук с редкими выстрелами орудий, несутся по бухте, будто стоны Севастополя над свежим прахом своего славного вождя стремятся на ту сторону бухты, чтобы пронестись по обширному пространству нашего отечества, везде вызывая сердечные слезы, везде потрясая души горем и печалью…»[398] — сообщали севастопольцы домой горькую весть.

Офицеры вспоминали, как матросы, прошедшие ад бомбардировок и штурмов, герои Синопа, не скрывали слез, узнав о гибели «нашего старика», «отца-адмирала».

В тот же день тело его перевезли на квартиру, где флотские иеромонахи по собственному желанию читали молитвы у гроба, накрытого простреленным в Синопском сражении флагом с корабля «Императрица Мария». Моряки стояли в почетном карауле. Когда гроб с останками адмирала провозили мимо кораблей на рейде, на них приспустили флаги.