Нахимов

Вся жизнь этого человека и в ссылке, и по возвращении была проникнута самыми разнообразными общественными заботами; недаром братья Бестужевы в шутку называли его «наш Пик-Мирандоль^{23}» и «l’omniscient^{24}

Завалишин».

Спустя годы он сохранил эти качества и всё так же поражал знавших его широтой интересов. Свои впечатления о встрече с ним в 1860 году записал писатель-народник С. В. Максимов: «…никто, идущий на Амур и обратно, не обходил оригинального и уютного домика». Там Завалишин по-сибирски приветливо принимал знакомых и незнакомых, угощал собственноручно выращенными огурцами, вишнями, дынями и арбузами, потчевал домашними сливками «поразительной густоты и аромата». Внимательно слушал собеседника и сам занимательно рассказывал о житье своих товарищей в Чите и Петровском заводе. Поражал его облик: «…среднего роста, сухой и подвижный старичок, судя по возрасту (уже тогда под 50 лет), по внешним приемам и по виду казавшийся нервным юношей. Только глубокие морщины на лице выдавали следы тяжело прожитого прошлого, и русый паричок не скрывал следов долгих лет, проведенных в неустанных умственных занятиях». При этом он сохранил не только стройность фигуры и военную выправку, но и юношеский интерес ко многим вещам: «…сельская жизнь одинаково увлекала его живую натуру, как и книги, и литературные занятия, посвященные на этот раз исключительно Амуру и судьбе выселенных туда забайкальских казаков».

Конечно, от собеседника не ускользнула склонность Дмитрия Иринарховича к хвастовству, но, отмечал он, «рядом с этим, и как заслоняющая ширма, выделяется его и полная отрешенность от всяких личных интересов как черта, ярко рисующая характер всей его деятельности и проходящая красной нитью через всю его жизнь»[109]

.

Забвение личного ради служения — вот что сближало Нахимова и Завалишина, составляло основу дружбы двух столь непохожих людей. И таким был не один Завалишин — многие ссыльные переживали «за дело общее» и из Сибири внимательно следили за происходящим в стране. Известно, как Николай Бестужев, друг Нахимова и Рейнеке, умирая, всё повторял: «Севастополь, мой бедный Севастополь!» А его брат Михаил называл трех погибших в Севастополе адмиралов — и среди них Нахимова — «высокими образцами» для всех моряков.

Ни Нахимов, ни Рейнеке в тайные общества не вступали, но, как и Завалишин, резко осуждали пренебрежение к национальным интересам России и так же, как он, возмущались казнокрадством и безалаберностью чиновников. Когда в 1843 году была в очередной раз отложена подготовленная Путятиным экспедиция в Китай и Японию, это объяснили недостатком средств. В это же время приглашенному в петербургский театр парижскому басу уплатили десятки тысяч рублей серебром. «Боже мой! Ужели Россия должна страдать от самодержавия! — записал Рейнеке в дневнике. — Деньги эти, сдираемые с бедных русских, бросаются царем на прихоти русских негодяев, вельмож-космополитов… Да! Наш век есть век Людовика XV. Кому-то придется быть XVI и будет ли у нас Наполеон? Эта мысль родилась во мне уже давно!»[110]

Глава четвертая. Наварин и «Наварин»

В поход!

Письмо, отправленное другу в январе 1827 года, вышло длинным. Вообще-то писать длинные письма было не в обычае у Павла Степановича; видимо, скучна была кронштадтская зима. «Хочешь ли знать, как я провожу время? Начну с того, что я живу один на той самой квартире, где я последний раз расстался с тобой; занимаю те же самые две комнаты, которые убраны просто, но с большим вкусом». Молодые офицеры, жившие, как Нахимов, только на жалованье, квартировали обычно вдвоем или втроем — выходило дешевле. Возможно, эту квартиру Нахимов раньше снимал вместе с Рейнеке.

По воспоминаниям сослуживцев, Нахимов любил порядок и на корабле, и в доме, чистота всегда была «изысканная». Став капитаном, свою каюту он обставлял очень просто, но при этом для других не исключал щегольства. В проекте нового Морского устава в 1851 году Нахимов оставил такое замечание: «…не вижу особенно важных причин, почему бы не дозволить в каютах украшений и некоторой роскоши, не говоря о тех, кто, имея средства, привык к этому на берегу, но, вообще, для всякого, щеголевато и с возможным удобством убранная каюта, конечно, сделает судовую жизнь более приятною». Его учитель Лазарев, например, держал в каюте модели и чертежи парусников, карты и схемы сражений, редкие инструменты и прочие радующие глаз моряка вещи.

В квартире он оставил всё по-прежнему: «…тут каждое место, каждая вещь напоминает мне тебя, и потому я не хотел ничего переменить». Такие признания в сердечной привязанности встречаются еще только в письмах родным: «…поторопись утешить своим приездом, вытащить меня из скучного моего уединения, а то я, право, сделаюсь мизантропом».