Наливайко

— Кроме Трипольских… — пробормотал, записывая, писарь, — «.. вернуть, также и знамена, коней, скот и вещи движимые, теперь в поместьях княжичей забранные, вернуть обязаны, также челядь обоего пола, которая есть при нас, от себя отправить и вечно у княжат их милости жительствовать и никогда против их милости ни с каким человеком не становиться на дороге и во всем их милости служить; все условия, вышепоименованные, как от их милости предложенные, мы, все войско их милости, присягаем вечно, цело и нерушимо, не ища никаких причин, сдержати и сохранить на вечные времена. А присяга такая: я, Криштоф Косинский, мы, сотники, отаманья и все рыцарство войска запорожского, один за друга и каждый из нас за себя присягаем господу богу в троице единому…»

В сумраке соседней комнаты Наливайко не выдержал и фыркнул. Все повернули головы к дверям, но среди старшин царствовала такая тишина, что и не верилось, чтоб кто-то там осмелился смеяться.

— «.. присягаем господу богу в троице единому, который сотворил небо и землю…»

— И человека, и зверя… — совершенно серьезно прибавил от дверей сотник Наливайко.

— Это, думаю, и так известно, пан сотник, — огрызнулся Ян Тульский.

— Да, это известно, — подтвердил Острожский. — Читайте дальше…

— «.. мы все и каждый из нас отдельно должны будем все кондиции, на этом листе нам предложенные и помянутые их милостью князем Острожским, цело и нерушимо, не выискивая никаких причин к нарушению их, на вечные времена сохранить, так нам

Господь бог поможет. А если бы несправедливо присягали, пан боже, нас покарай. И покарай нас, боже, на душах и на телах в этом и в будущем мире. А для лучшей верности в вечности утверждений наших я, Косинский, рукою собственной своею подписал и печать свою прикладываю, также и мы все войсковую печатку к тому листу приложить изволили и которые из нас писать умели на то руками своими подписали. Составлялось в Остроге, года Божьего тысяча пятьсот девяноста третьего, в десятый день февраля месяца».

Остановившись на этом, писарь поклонился, и старый князь ответил ему едва заметным движением головы. Косинский на коленях подполз к князю, порывисто поцеловал носки его сапог и, поднявшись на одеревенелые ноги, низко поклонился в придачу. В коленях захрустело, и казалось, что это стан его, такой хрупкий, ломается на куски. Пошатываясь, повернулся, низко поклонился княжичу Янушу и всем остальным и только тогда подошел и на польском языке первый подписал документ: «Krystof Kosinsky». Отдал перо своему писарю. Тот кириллицей вывел: «Иван Кречкевич, писарь войсковой от имени всего войска рукою собственной».

Старшины Косинского, поднявшись с колен, затрещавших при этом, будто копыта у скота, низким, поклоном воеводе дали понять, что они неграмотные.

После этого документ положили на стол перед старым князем, который, свесив свою седую голову на грудь, видимо, спал. Монотонное, будто дьячка на похоронах, продолжительное чтение писаря утомило Острожского.

К столу по очереди стали подходить на цыпочках и подписывать:

«Якуб Претвич из Гаврон, кастелян Галицкий и Трембовецкий староста, собственной рукой; Александр, князь Вишневецкий, староста Черкасский, Каневский, Корсунский, Любецкий, Лоевский; Вацлав Боговитин, хорунжий земли Волынской; Василий Гулевич, Володимирский».

Ян Тульский подписал последним.

Толпясь, выходили старшины и Косинский из покоев. За дверьми стоял сотник Наливайко, уже не сдерживая откровенной усмешки.

— За что купили, за то и продаете, уважаемый гетман?.. — услышал на ухо Косинский.

Ни шутки, ни насмешки в этих словах не было. Полковники молча заскрипели зубами.

Но тут Наливайко заметил, что князь Радзивилл, внимательно всмотревшись в него, повернулся к князю Янушу и шепнул ему что-то на ухо. Януш, точно укушенный, обернулся и кинулся к дверям. Глаза его горели свирепой решимостью. Но Северина Наливайко уже не было в сенях. В это время он выводил своего коня из конюшни. Князь только и смог дознаться, что сотник выехал в южные Константиновские ворота.

Часть вторая

1

Цветущая весна загомонила в воеводствах Киевском, Брацлавском и Волынском. Зашумела она талыми водами и грозами людского гнева. Катилась новая волна народных восстаний против панов. Весна рокотала грозной черноземной силой.

Не тешила старого воеводу эта весна. Тревожное эхо грозного голоса земли докатилось и до Острожского замка. Из мастерских, из шахт князя-воеводы дозорцы надсмотрщики приносили нерадостные вести. Посполитые и мастеровые князя, зимой прикованные снегами и морозами к своим домам и печкам, сейчас выбирались из своих жалких лачуг, соединялись с такими же горемыками и неудержимым вольным потоком разливались по степям и лесам, уходя из-под княжеской власти.