Нам подскажет земля

— Да-а, целый экзамен,— протянул Николай и, разглядывая свои мозолистые, в мазутных крапинках руки, добавил: — С такими вот «паспортами» не достать мне рекомендаций у наманикюренных и накаракулеванных дружков Грека.

— А кто из вас может туда пробраться? — спросил Рогов. — Только чтобы не на вечер, а на больше. Узнать бы, кто там бывает, чем занимаются эти любители экзотики...

— Семен сможет. Ему сподручнее, у него там есть приятель.

— Какой к дьяволу приятель! — возмутился Семен. — Мы с ним теперь враги.

— А раньше? — поинтересовался Рогов.

— Вместе учились, вместе работать начали, вместе в институт поступили на заочный...

— Разве ж можно товарища оставлять в беде? Надо за него бороться, вырывать его и других из того болота, куда их тащит Грек. Согласны, Семен?

— Ну да... конечно... — нерешительно проговорил Семен, потом сдвинул брови, одернул гимнастерку, словно собирался встать в солдатский строй: — Я согласен.

— Тогда приходите завтра сюда, у меня будут конкретные предложения,— сказал Рогов вставая.

— Ладно, приду,— согласился Семен.

Василий Вакулович повернулся к Марине:

— Вам тоже завтра будет задание. Знакомство ваше нужно продолжить... — Заметив, как недовольно двинула бровями девушка, полковник улыбнулся и тихо, одной ей, проговорил: — Степан поймет, он парень умный...

Марина вспыхнула, опустила глаза и, перебирая пальцами косу, пробормотала:

— Да я... ничего... если надо...

— Очень нужно,— серьезно сказал Рогов.

Распростившись с комсомольцами, Василий Вакулович вышел из райкома. Густая ночь, разбавленная уличными фонарями, окутала город. В темном бездонном небе лукаво подмаргивали крупные и яркие звезды.

В шепчущей листве высоких тополей запуталась испуганная луна. Шагая по пустынным гулким улицам, Рогов уже не чувствовал усталости, которая всегда появлялась в конце работы. Наоборот, он ощушал такую бодрость, словно после нескольких бессонных ночей хорошо выспался и отдохнул. Перед глазами все еще стояли задиристые вихрастые штабисты, молодые, отчаянные, решительные. Полковник шел и думал: «С такими ребятами можно горы свернуть...»

Глава 25

ПИСЬМА С ФРОНТА

...Быть может, это письмо вы, товарищ майор, получили бы позже: мы ведь договорились, что я напишу, когда устроюсь. А получилось иначе...

Вы помните, нас было трое неразлучных: Пашка Мирошниченко, Никита Орлов и я. Вы были нашим командиром взвода, знали нас, как облупленных. На задания мы всегда просились втроем. Вы сначала хмурились, отказывали, но Пашка умел убеждать. И мы по вашим глазам узнавали, когда нужно сдавать документы и набивать карманы гранатами. На прощанье вы говорили: «Гитару, Паша, оставь...», хотя понимали, что он ее, конечно, не возьмет, потому что не положено идти в разведку с посторонними предметами. Мы уходили в ночь и знали, что вы будете до рассвета ходить в землянке и ждать... Мы возвращались под утро. Пашка докладывал о выполнении задания, а вы, улыбаясь, протягивали ему гитару: «Ну, сыграй, что ли...» Пашка тоже улыбался, облизывал шершавые губы и, перебирая пальцами струны, пел...

Мы любили Пашкины песни, знал он их много, но после возвращения пел только одну, помните: «Вьется в тесной печурке огонь...» И казалось, нет на свете никакой войны, и Пашка не ползал только что к немецким окопам за «языком», чувствуя на затылке холодное дыхание смерти, а всего лишь ходил в соседнее село за новыми песнями...

А потом была переправа через Дунай. Помните, под Эстергомом? Мутный, сырой рассвет. Туман, как молоко. Мы плыли на первой лодке. На середине реки началась кутерьма: загрохотало, завыло вокруг, закипела вода от снарядов. А Пашка, стоя во весь рост в лодке, играл на гитаре:

                                                        Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы

                                                        И обнять любимую свою...

Он погиб от автоматной очереди, едва ступив на другой берег Дуная. Жалобно зазвенели струны, сухо треснул под тяжестью Пашкиного тела гриф гитары...

Почему я сейчас об этом пишу? Зачем бережу старые раны? Да, то была война. Мы часто теряли своих товарищей. Но разве кто-нибудь из нас думал о смерти потом, когда прогремел тысячеорудийный салют победы?!

А два дня назад, товарищ майор, я похоронил Никиту Орлова. Помните наш стремительный бросок на танках к Праге? Где-то в пути царапнул меня осколок мимы. Вы забинтовали мне голову, приказали идти в медсанбат. Тогда я впервые не выполнил ваш приказ. Меня поддержал Никита. Он тихо попросил: «За Пашку, товарищ лейтенант, а?..» Вы отошли молча, и я понял: мне разрешено остаться во взводе.

В тот последний день войны мы вышибали немцев из подвалов на самой окраине Праги. Перебегали узенькую улочку возле водопроводного крана, из которого упруго хлестала струя. Я остановился, стал закручивать кран. Вдруг на меня навалился Никита, придавил к земле. И тут раздался выстрел, я отчетливо расслышал его даже среди треска автоматов и пулеметов: Никита сразу обмяк, изо рта его хлынула кровь прямо мне на шею, за воротник гимнастерки...

Он выжил тогда, снова вернулся в наш полк, служил сверхсрочно.