Наперекор земному притяженью

Где фронт? Где части Красной Армии? Когда же она наконец остановит немцев, погонит их на запад, назад, за границу?! Ведь прошло уже восемь суток! Восемь… И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? Но почему тогда у нас тут боев не было? Говорили как-то, что на другой окраине города немцы сбросили авиадесант и одеты их солдаты в нашу пограничную форму. Но будто бы городская комендатура их быстро переловила. Может, не завтра послезавтра вся война и кончится? Зачем жё тогда отходить? Зачем же столько всего в школе сожгли и бросили? Разные путаные мысли приходили в голову. Информации-то у нас, рядовых, никакой не было, сводок информбюро по радио никто не слышал. Где оно, радио-то? А слухи ходили один страшнее другого: об отступавших и окруженных, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах. Такое даже слушать было страшно, не то что обсуждать. Вслух и не говорили. Помилуй бог, это же провокация, паникерство! А дома что? Уже две недели я не получал писем от родных. И о себе ничего не сообщишь. Нас предупредили: не пишите, почта все равно не работает…

Мы отходили к северо-востоку, в сторону Киева. Направление становилось известным по мере того, как оставались позади города, городки и села Западной Украины. Коломыя — Городенка. Почти 40 километров. Это был наш первый ночной переход. 3 или 4 июля где-то между Городенкой и Гусятиным мы перешли Збруч. Эта река была нашей старой границей.

Жаркий, душный день. Дорога запружена машинами, повозками. По обочинам — люди. Задыхаясь от пыли, изнывая от палящего солнца, идут бесконечной то редеющей, то густой цепочкой люди, тащат тачки с домашним скарбом, собранным и напиханным как попало, — тут и узлы, и сундуки, и самовары, и иконы. Рядом волочится коза или корова. Плачут дети, уставшие, испуганные. Скольких же людей война отправила в это горестное шествие. И кто из этих несчастных, сорванных войной со своих родных мест, был готов к эвакуации? Да и слово-то это разве часто приходилось слышать?.. И что говорить о беженцах, если даже военные не знали, как надо отступать. Разве этому учили? Красноармейцев учили бить врага на его территории.

Кое-где среди беженцев — в основном женщин, стариков и детей — раненые красноармейцы в бинтах и повязках, давно уже потерявших белый цвет. На выгоревших гимнастерках белые пятна соли. За спинами тощие, пропыленные вещмешки — «сидоры». На поясе невесомо болтаются пустые фляги. Куда ни кинешь взгляд — везде брошенные вещи, порой даже каски, противогазы. Брошены бесполезные грузовики — пет бензина. За кюветом на трех ногах лошадь. Тут же, в воронке от бомбы, вспухшие трупы еще двух лошадей. Жестокие следы, оставленные фашистскими летчиками…

Внезапно, обвалом, — рев моторов, и тут же истошный вопль: «Возду-у-ух!» Прямо над нами пронесся краснозвездный «ястребок». За ним три «мессера». Но наш истребитель принял бой. Самолеты закружились в небе. В синеве потянулись серебристые бегущие пунктиры, с запозданием раздались выстрелы.

Через минуту наш самолет выбросил желтый язычок огня, окутался дымом. Из леска поднялся и поплыл багрово-сизый гриб. Три «мессера», воя моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим пошли в пике, строча из пулеметов. Видимо, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев.

«А где же наши?» — тщетно вглядывались люди в синеву. Разве мы знали, что наша авиация накануне вражеского нападения была сосредоточена на старых аэродромах близ границы, что за половину дня, того страшного дня 22 июня, фашистскими летчиками было уничтожено 1200 советских самолетов?

Все это стало известно значительно позже, а пока, выполняя приказ, мы шли и шли. Страшно изнуряли переходы по 40–50 километров в сутки с короткими привалами. Сон стал похожим на глубокий обморок. Еле шли не только мы, но и наши собаки. По совету командиров во время передышек в кюветах мы обычно поднимали вверх ноги, чтобы оттекала кровь. Точно так же стали поступать и собаки. Лягут на спину — и все четыре лапы вверх. А ведь их-то никто этому не учил!

Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка… Мы уже еле-еле переставляли ноги. Гимнастерки мокрые, от пота во рту солоно. Как хотелось присесть, а еще больше — прилечь! Но шагали, шагали, и конца той дороге не было видно. И вот когда уже казалось, что никаких сил не хватит еще раз, два или три переставить налитые будто свинцом ноги, от головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал!» И сразу кто где стоял, там и падал. И — тихо. Никто не шутит, не ворчит… Сколько минут будем лежать? Пять? Десять? Между командами «Привал!» и «Встать, строиться!» время точно отмерено. Но эту меру знают только командиры…