Наполеон

этот завет Энея-праотца исполнил Наполеон, как никто: взыскал, возлюбил ее всю, всю хотел обнять – не маленькую Корсику, не маленькую Францию, не маленькую Европу, а всю великую Мать-Землю.

Но что Мать-Земля есть и Матерь Небесная, этого не знал или забыл. А между тем всю жизнь звучал над ним Ее таинственный благовест.

«Я всегда любил звук сельских колоколов», – вспоминает он на Святой Елене. «Колокольный звон производил на Бонапарта необыкновенное действие, которого я никогда не мог себе объяснить, – вспоминает школьный товарищ его, Бурьенн. – Он слушал его с наслаждением. Сколько раз бывало в Мальмезоне, когда мы гуляли с ним по аллее, ведущей к Рюейльской равнине, сельский колокол прерывал наши беседы о самых важных делах. Он останавливался, чтобы шум шагов не заглушил ни одного из чарующих звуков, и почти сердился на меня за то, что я не испытывал тех же чувств, как он. Действие, производимое на него этими звуками, было так сильно, что в голосе его слышалось волнение, когда он говорил мне: „Это напоминает мне мои юные годы в Бриеннской школе. Я был счастлив тогда!“»

Больше всех звуков земли любит он эти два столь противоположных звука – пушечный гром и сельский колокол.

Очарованные странники христианских легенд, блуждая в пустынях и слыша неведомо откуда доносящийся благовест, идут на него. А Наполеон никуда не идет и даже не слышит, что колокол его куда-то зовет; не знает о себе того, что мать знала о нем еще до его рождения.

«Наполеон весь жил в идее, но не мог ее уловить своим сознанием; он отвергает вообще все идеальное и отрицает его действительность, а между тем усердно старается его осуществить», – говорит Гете.

Как странно! Наполеон – один из самых умных людей, а если мерить ум по глубине, с какой он захватывает действительность, то и самый умный человек, по крайней мере за последних два тысячелетия, – не видит, не знает, не сознает своей же собственной идеи, такой огромной, что он «живет в ней весь». Может ли это быть?

Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust!Ax, две души живут в моей груди!Гете. «Фауст»

Дневная и ночная. Мысли ночной потухают в дневной, как звезды – в солнечном свете. Солнцу надо зайти, чтобы выступили звезды. Но солнце Наполеона никогда не заходит: «Свет, озарявший его, не потухал ни на минуту», по слову того же Гете. Вот почему он не видит своих ночных мыслей-звезд. Но, может быть, о них-то и напоминает ему колокол.

Тринадцатого октября 1809 года, после Ваграма, на площади Шенбруннского замка близ Вены во время парада схвачен был молодой человек, почти мальчик, лет 18, «с очень белым и нежным лицом, как у девушки». Фридрих Штапс, сын протестантского пастора в Наумбурге. Из бокового кармана сюртука торчал у него огромный, неловко завернутый в бумагу кухонный нож. Этим ножом он хотел убить Наполеона, как тотчас признался ему на допросе.

– За что вы хотели меня убить?

– За то, что вы делаете зло моему отечеству…

– Вы сумасшедший, вы больной. Позвать Корвизара!

Корвизар, лейб-медик Наполеона, осмотрел Штапса и объявил, что он совершенно здоров.

– Я вас помилую, если вы попросите у меня прощенья, – сказал Наполеон.

– Я не хочу прощенья, я очень жалею, что мне не удалось вас убить, – ответил Штапс.

– Черт побери! Кажется, для вас преступленье ничего не значит?

– Вас убить – не преступленье, а долг.

– Ну а если я вас все-таки помилую, будете вы мне благодарны?

– Нет, я все равно вас убью.

– Наполеон остолбенел, – вспоминает очевидец.

– Вот плоды иллюминатства, которым заражена Германия! Но с этим ничего не поделаешь: пушками секты не истребишь, – сказал Наполеон окружавшим его, когда Штапса увели. – Узнайте, как он умрет, и доложите мне.

Штапс умер как герой. Когда его вывели к расстрелу, он воскликнул: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия!.. Смерть тирану!» – и пал мертвым.

Наполеон долго не мог его забыть. «Этот несчастный не выходит у меня из головы. Когда я о нем думаю, мысли мои теряются. Это выше моего разумения!»

Что же, собственно, выше его разумения, его ума, почти бесконечного, в этом восемнадцатилетнем мальчике «с очень белым и нежным лицом, как у девушки» – лицом древнего героя и христианского мученика? Что поразило его в нем до «остолбенения»? Уж не сходство ли с молодым Бонапартом, якобинцем 93-го года, который говорил то самое, что мог бы ему ответить и Штапс на вопрос: «Для вас преступление ничего не значит?» – «Странный вопрос! Нет долга, нет закона там, где нет свободы… Вечными письменами начертал Создатель в сердце человека Права Человека». – «Если бы даже родной отец мой захотел быть тираном, я заколол бы его кинжалом!» Да, может быть, и это поразило его, но не только это. Он «остолбенел», потому что вдруг почувствовал свое бессилье перед какой-то неведомой силой. Точно молния вдруг осветила ему его же ночную душу, ночную гемисферу небес, где некогда должно было взойти для него над Святой Еленою невидимое в дневной гемисфере созвездие Креста.