Наполеон

«Мы оставили за собой всех победителей древности, – продолжает вспоминать Сегюр. – Мы упоены были славою. Потом находила грусть: то ли изнеможенье от избытка стольких чувств, то ли одиночество на этой страшной высоте, неизвестность, в которой мы блуждали на этих высочайших вершинах, откуда открывалась перед нами безграничная даль».

Та же эсхатология в книге Блуа: «Люди были на высочайшей вершине человечества, и, благодаря лишь присутствию этого Чудесного, Возлюбленного, Ужасного, какого никогда еще не было в мире, могли считать себя, как первые люди в раю, владыками всего, что создал Бог под небом».

Вот что влечет людей к Наполеону: древняя мечта о потерянном рае, о царстве Божьем на земле, как на небе, и новая – о человеческом царстве свободы, братства и равенства.

Это значит: душа Наполеона – душа Революции. Он – молния этой грозы, чудо морское, выброшенное на берег бездною.

Революция вскормила его, как волчица Ромула. И сколько бы ни проклинал он ее, ни убивал ее, он всегда возвращается к ней и припадает к ее железным сосцам: кровь в жилах его – волчье молоко Революции.

Он – сама она во плоти. «Я – Французская революция», – говорил он после казни герцога Энгиенского, после одного из самых злых и страшных дел своих, но не безумного: связь его с цареубийством 1793 года, террором, душой Революции упрочена этою казнью. Ров Венсенский, где расстрелян невинный потомок Бурбонов, есть рубеж между старым и новым порядком; разрез пуповины, соединявшей новорожденного кесаря с королевскою властью. Труп Энгиена для Бонапарта – первая ступень на императорский трон; кровь Энгиена для него – императорский пурпур.

«Только ослабляя все другие власти, я упрочу мою – власть Революции», – говорит он в Государственном совете по поводу своего коронования. И после двусмысленной речи Шатобриана в Академии о писателе Жозефе Шенье, цареубийце 93-го года: «Как смеет Академия говорить о цареубийцах, когда я, коронованное лицо, которое должно их ненавидеть больше, чем она, обедаю с ними и сижу в Государственном совете рядом с Камбасересом (государственным канцлером, бывшим членом Конвента, тоже цареубийцею)». Истинное помазание нового Кесаря – не миро святейшей Ампулы, а революционная воля народа. «Я не похитил короны; я поднял ее из грязи, и народ возложил ее на мою голову; уважайте же волю народа».

«Я – Французская революция», – говорит он в начале Империи, а в конце: «Империя есть Революция».

Революция – душа Империи, ее динамика. Ею движется она, как тело душою. Только что Империя дает трещины, как проступает сквозь них огненная лава Революции.

«Надо снова надеть ботфорты 93-го года», – говорит Наполеон в 1814 году, во время нашествия союзников на Францию. И в 1815-м, накануне Ватерлоо: «Император, консул, солдат – я всё получил от народа… Воля моя – воля народа; мои права – его права». И после Ватерлоо, перед отъездом в Рошфор – последним путем на Святую Елену: «Европейские державы воюют не со мной, а с Революцией».

Вот почему старый честный якобинец, член Комитета общественного спасенья, Дон-Кихот и филантроп 93-го года Карно остается верен ему до конца. «Честь и благо Франции не позволили мне сомневаться, что дело Наполеона есть все-таки дело Революции», – объясняет эту верность другой якобинец (Тьебо).

«Отделить, отделить его от якобинцев», – повторял в суеверном ужасе император Александр I на Венском конгрессе, когда получено было известие о бегстве Наполеона с Эльбы: кажется, Александр один понимал всю опасность того, что Наполеон снова сделается тем, чем раз уже был – воплощенной Революцией, «Робеспьером на коне».

Кромешный ужас, преисподнее лицо ее – лицо Медузы, от которого все живое каменеет, – знает Наполеон, как никто. «Революция – одно из величайших бедствий, какие только небо посылает земле». К революционной «сволочи» vile canaille, y него отвращенье, физическое и метафизическое вместе. Десятого августа 1792-го, глядя с площади Карусель, как толпа ломится в Тюильрийский дворец, он шепчет сквозь зубы, бледнея: «О, сволочь! И как могли их пустить! Расстрелять бы картечью сотни четыре, и остальные разбежались бы».

Страха человеческого он не знает. Но бледнеет, «слушая рассказы о насильях, до каких способен доходить взбунтовавшийся народ. Если во время поездок его верхом по парижским улицам рабочий кидался перед ним на колени, прося о какой-нибудь милости, первым движением его было вздрогнуть и отшатнуться назад». «Злой человек, дурной человек! – говорил он о Руссо над его могилой. – Без него не было бы Французской революции… Правда, и меня бы не было… но, может быть, Франция была бы тем счастливее». – «Ваш Руссо – сумасшедший: это он довел нас до такого состояния». – «Будущее покажет, не лучше ли было бы для спокойствия мира, чтобы ни Руссо, ни меня никогда не существовало».

Но он знает, что Революция не могла не быть, что тот же Рок и в ней, как и в нем. «Кажется, наша Революция была неотвратимо роковою, нравственным взрывом, столь же неизбежным, как взрыв физических сил, извержением вулкана».