Наполеон

Впоследствии, «при самодержавном правлении (Наполеона-императора), начала свободы были почти уничтожены; но равенство перед законом, беспристрастие судов, восстановление обид, причиняемых как частными лицами, так и властями, были действительнее при нем, воевавшим с полмиром, чем даже в мирные времена, при следующих правительствах» (Rolland P. «Histoire de france»).

Кодекс всемирен, так же как и Революция. Все европейские народы приняли его, «потому что он приносил им то благо Революции, которое для большинства понятно и осязаемо: движение вперед, без разрушения, без отвлеченных крайностей и резкостей. Кодекс победил и остался благодаря именно отсутствию в нем всего слишком трансцендентного, чрезмерного». Кодекс есть приспособление духа Римской империи к современной Европе. «Наполеон, так же как Древний Рим, потеряв власть над миром, оставил ему свои законы» (Вандаль).

«Я освятил Революцию: я перелил ее в наши законы», – говорит он за полгода до смерти, а потом, за два дня до нее, уже в муках агонии, в бреду: «Я освятил все начала (революции)… я перелил их в мои законы, в мои дела… Нет ни одного, которого бы я не освятил…» Точно оправдывается в какой-то страшной, всю жизнь над ним тяготевшей вине, – не той ли самой, в которой обличают его якобинцы: хуже чем убил – осквернил Революцию-Мать? Кодекс есть то гнусное ложе «кровосмешения», на котором сын соединяется с матерью. Наполеон – с Революцией. Но якобинцы не видят главного: божественной мистерии в человеческой трагедии, тем, от чего Эдип-Наполеон погибает, люди спасаются; плод кровосмешения – новый эон, Золотой век.

Кто не видел Франции до 18 брюмера и после, тот и представить себе не может, какие опустошения произвела в ней революция. Это значит: тот не может себе и представить, что сделал Бонапарт для Франции.

Казна пуста; солдатам не платят жалованья, не кормят их и не одевают; все дороги разрушены; ни по одному мосту проехать нельзя без опасения провалиться; реки и каналы перестали быть судоходными; общественные здания и памятники рушатся; церкви заперты; колокола безмолвны; поля запустели; всюду разбой, нищета и голод. Так до 18 брюмера, а после: «государство выходит из хаоса» (Мармон). «Все начинается сразу и идет с быстротой одинаковой: законодательство, администрация, финансы, торговля, пути сообщения, армия, флот, земледелие, промышленность, науки, искусства – все возникает, расцветает внезапно, как по волшебному мановению» (Паскье). – «В этой голове больше знания, и в этих двух годах больше великих дел, чем в целой династии французских королей», – говорит о Бонапарте член Государственного совета Редерер. «Вот уже почти год, как я управляю, – говорит сам Бонапарт. – Я закрыл Манеж (якобинский притон), отразил неприятеля, привел в порядок финансы, восстановил порядок в администрации и не пролил ни одной капли крови». И потом, уже проливая кровь, будет помнить, что слава мира больше, чем слава войны. «Я огорчен тем, что принужден жить в лагерях и что это отвлекает меня от главного предмета моих забот, главной потребности моего сердца – хорошей и прочной организации всего, что относится к банкам, мануфактуре и коммерции», – пишет он министру финансов в 1805 году.

Еще в Итальянской кампании, хотя, по слову Талейрана, «возвышенный Оссиан уносит его от земли», Бонапарт знает, что поставщикам за мясо платят десять су, а на рынке оно стоит пять. Тот же бог Демиург – в солнцах и в атомах.

Как бы чудом все живые ткани страны восстанавливаются, все раны затягиваются. «Франция испытывает чувство выздоровления, и врач – Бонапарт» (Вандаль).

«Вера в будущее, безграничная надежда – таково было следствие переворота 18 брюмера», – говорит один современник. «Счастье, с которым Франция выходила из войны, не могло бы себе представить даже самое пылкое воображение», – говорит другой. Это и было счастье Золотого века.

Ô Corse à cheveux plats! que ta France était belleAu grand soleil de messidor!

О, Корсиканец плосковолосый, как Франция твоя была прекраснаПод великим солнцем Мессидора!Анри Барбье

«Вдруг все изменилось так, что революционные события, кажется, отодвинулись лет на двадцать и следы их сглаживаются с каждым днем, – пишет префект одного департамента министру внутренних дел. – Видно, как души людей проясняются, сердца открываются надежде и снова начинают любить… Только два дня Революции помнит народ: 14 июля и 18 брюмера, а всё, что между ними, забыто». Забыто в «солнце Мессидора», в счастье Золотого века.