Наполеон Бонапарт: между историей и легендой

В отличие от Тьера, Гизо отнюдь не находился в плену «наполеоновской легенды». Его восприятие Наполеона и оценка были неоднозначными. Он писал в «Мемуарах»: «С тех пор, как я принял сам участие в государственном управлении, я научился быть справедливым по отношению к императору Наполеону: в высшей степени могучий и деятельный гений, поражавший своей антипатией к анархии, своим глубоким административным инстинктом, своими энергичными и неутомимыми усилиями для воссоздания общественного остова. Но гений этот не поставил себе никаких пределов, не принимал ни от Бога, ни от людей никаких границ своим страстям и воле, и поэтому он был революционером, несмотря на то что постоянно боролся с революцией; отлично понимая насущные потребности общества, он понимал несовершенно, можно даже сказать, грубо, нравственные потребности человеческой натуры и то давал им полное удовлетворение, то с неистовой гордостью презирал и оскорблял их»¹⁰⁹. В то же время Гизо полагал, что в те годы Франция нуждалась именно в таком государственном деятеле, как Наполеон, поскольку никто лучше, чем он, не мог бы преодолеть состояние анархии в обществе. Однако никто, как Наполеон, «... не питался... такими химерами в отношении будущего; он обладал Францией и Европой, и Европа выгнала его даже из Франции; имя его останется более великим, чем его дела, потому что славнейшее из этих дел, его победы, совершенно и навсегда исчезли вместе с ним»¹¹⁰

. Больше всего в наполеоновском правлении Гизо поражали «надменность грубой силы и презрение права, избыток революции и отсутствие свободы»¹¹¹.

Подводя итог своим размышлениям, Гизо так писал о «наполеоновской легенде»: «Опыт показал силу партии бонапартистов или, точнее говоря, имени Наполеона. Это многое значит, быть сразу национальной славой, гарантией революции и принципом власти»¹¹²

.

* * *

30 ноября «Бель Пуль» бросил якорь в Шербуре. Далее гроб в Гавр повез корабль «Нормандия», где эстафету приняла «Дорада». Последний этап водного пути по Сене от Руана до парижского пригорода Курбевуа останки Наполеона проделали на маленьком речном пароходе, и 14 декабря в три часа пополудни были выгружены на берег. Нос «погребального корабля» украшали трехцветное знамя и католический крест¹¹³.

На всем пути по берегам Сены стояли тысячи людей. Мамлюк Али так описывал это чувство всеобщего энтузиазма: «Император все еще властвовал над Францией и французами. Всем казалось, что его тело... вышло из склепа еще более величественным и ошеломляющим. О, Наполеон, какую бы ты испытал радость, если бы твои глаза увидели все то, что здесь происходит, и, если бы твои уши услышали эти тысячи приветствующих тебя голосов!»¹¹⁴

Ход операции по доставке «смертных останков» Наполеона детально освещался в прессе. В печати подробно описывалось пребывание на острове членов делегации, эксгумация, вскрытие всех саркофагов, в которых находилось тело Наполеона, его состояние, перемещение останков императора на побережье острова, а затем с помощью кранов на корабль и путешествие обратно во Францию.

Столичные и провинциальные газеты много писали о проектах сооружения величественного надгробия, которое было бы достойно праха великого человека, и о проекте величественного памятника императору, от которого со временем отказались, вполне возможно, по причине того, что это изрядно превысило бы смету предполагавшихся расходов¹¹⁵

.

О церемонии похорон, происходившей в Париже необычно холодным днем 15 декабря (температура ночью опускалась до минус 15 градусов), оставили воспоминания многие свидетели: Виктор Гюго, Дельфина де Жирарден, герцогиня Доротея де Дино, княгиня Д. X. Ливен, мамлюк Али. Дипломатический корпус в большинстве своем отклонил приглашение короля присутствовать на церемонии перезахоронения одним «узурпатором» другого «узурпатора». Помимо прочего, дипломатам претил титул «император», фигурировавший в приглашениях¹¹⁶. Европа, таким образом, отказывалась признавать культ Наполеона, против которого ранее сражалась. Впрочем, если дипломаты и не присутствовали на церемонии, то внимательно за ней наблюдали, как, например, дипломат граф Рудольф Аппоньи, племянник австрийского посла, прекрасно все видевший с балкона особняка на Елисейских полях.

Доротея де Дино, на протяжении двадцати двух лет жизни - неизменная спутница жизни, секретарь и подруга князя Ш.-М. Талейрана, записала в своем «Дневнике» 9 декабря 1840 г. (в Париже в эти дни ее не было, она находилась в своем замке Рошкотт): «... сейчас, когда Адрес вотирован, все внимание сосредотачивается на “празднике останков”, как это называет парижский народ. Церемония обойдется в миллион. Тысячи рабочих день и ночь заняты приготовлениями, и тысячи зевак целыми днями за ними наблюдают. Какая нелепость вся эта комедия. Прибыть в такой момент! В таких обстоятельствах! Мне кажется, что скалы Святой Елены были более трогательной могилой, и, может быть, более надежным убежищем, нежели бурлящий и революционный Париж»¹¹⁷.