Наполеон. Мемуары корсиканца

Так что, все зная о Бернадоте, я допустил… нет, хуже… потворствовал врагу – помог ему сесть на трон. Конечно, я сказал Бернадоту о так называемых «моих условиях». Эти условия я когда-то изложил в письме королю Голландии[28], который посмел меня убеждать, как важна для Голландии торговля с Англией. И я написал ему: «Помни, первый твой долг служить мне, второй – Франции… все другие обязанности, даже по отношению к народу, которые я тебе доверил, второстепенны».

Все это слово в слово я высказал и Бернадоту. Но с самого начала он постарался забыть мои условия. Впрочем, как забывали их и мои братья, тотчас после того, как я сажал их на очередной трон… И уже вскоре я узнал, что Бернадот тайно не исполняет условий Континентальной блокады. Но в это время я не мог его обуздать. Я готовился к войне, которая должна была сделать всех их покорными!

К тому же случилось радостное событие, непростительно затмившее для меня все: девятнадцатого марта моя Луиза родила! Перед родами доктор спросил меня: «Если случится что-то непредвиденное – кого спасать?» Но разве я зверь? Я сказал: «Заботьтесь о матери».

Но гром пушек возвестил Франции о рождении наследника! И я сказал, показывая его придворным: «Вот он – истинный Римский король!» Никогда новорожденный в колыбели не был окружен таким сиянием славы.

Правда, Савари вскоре принес мне парижскую сплетню: дескать, отнять у Папы Рим – великий грех! И титул непременно принесет мальчику несчастье. Я не суеверен, хотя… Да, признаюсь, меня это тогда впечатлило.

Император остановился, и я уже ждал следующую – столь частую! – фразу. И он произнес:

– Это вычеркните!.. Все короли Европы спешили меня поздравить! А сколько знаменитостей и самых простых людей прислали поздравления! Одно было особенно мне приятно – от князя Харцфельда, которого я когда-то помиловал. Он стал теперь посланником короля Пруссии при моем дворе.

Напишите, что в это время я всеми силами старался избежать войны. Я отправил Коленкура в последний раз переговорить с «моим братом» – русским царем. Я велел без обиняков заявить царю о том, что сами русские, почти открыто не желающие поддерживать Континентальную блокаду, вынуждают меня думать о войне. Я велел передать Александру: «Император созывает съезд своих союзников в Дрездене. Все монархи Европы приедут поклониться императору. Это будет съезд ваших многочисленных будущих врагов. Их солдаты, поверьте, составят невиданную армию…»

Коленкур все добросовестно изложил. Но хитрый византиец полез в амбицию, заявив: «Если ваш император первым вынет шпагу, я вложу ее в ножны последним!» Он повторил слова, которые я когда-то сказал англичанам! И после этого осмелился еще и угрожать: «Пример плохо вооруженных испанцев, успешно сражающихся на своей земле с армией императора, доказывает, что европейские государства прежде губил недостаток упорства. Люди на Западе не умеют терпеть. Мои же подданные приучены терпеть всей нашей историей, и они умеют это делать получше испанцев. Это будет долгая война. Вашему же императору, Коленкур, нужны результаты быстрые, как его мысль. В России этого не будет! Французы храбры, но долгие лишения и страшный климат изнурят их. Нас будут защищать беспощадные воины: наша зима и наши ужасные дороги. Они будут сражаться до конца вместе с нами…»

Все это Коленкур старательно мне пересказал. Он чувствовал, что делает ошибку, ибо рассказ его был мне неприятен – в нем было все, чего я опасался. Но я заставил себя внимательно выслушать Коленкура.

Я не поверил в выдержку этого женственного царя – предпочел считать сказанное хитростью византийца, человека фальшивого и слабохарактерного. Мне казалось, что он попросту боится своих бояр… боится, что они, теряя из-за блокады свои богатства, в конце концов попросту убьют его, как некогда придушили его отца. И оттого он вынужден мне угрожать. Ведь его армия – все те же русские солдаты со своими никчемными генералами, которых я бил при Аустерлице и Фридланде… Две-три такие победы – и всевластные бояре заставят его просить мира. Я считал, что русские лишены испанского патриотизма – недаром все их вельможи говорят по-французски, недаром русским все страны кажутся лучше той, где они родились, и оттого они готовы месяцами жить в Париже!

Все это я высказал Коленкуру. Он молча поклонился. Я не убедил его. Но я отнес это на счет его привязанности к Александру… И Фуше, который нынче лжет, будто остерегал меня вступать в битву с этой современной Скифией, на самом деле тоже тогда молчал. Правда… выразительно молчал! Лишь однажды сказал в чьей-то гостиной: «Карл Двенадцатый похоронил свою славу в этой дьявольской стране».