Наполеон. Жизнь и смерть

– Итак, милая Жюльетта, вы прочли рукопись. То, о чем я сейчас вам расскажу, особенно странно прозвучит в этих стенах, где бродит тень Жермены… Как все мистично… Вы, конечно, помните эти упорные слухи, о которых так любила рассказывать Жермена: будто у Бонапарта был двойник.

Сапфировые глаза моей подруги загорелись.

– Да, меня преследует сумасшедшая мысль: мне кажется, что эта рукопись полна намеков… именно на этого двойника! Начнем с того, что Лас-Каз упорно называет своего собеседника «император», будто избегает имени «Наполеон». И далее… Вы помните, как в салоне рассказывали, будто двойник был не только рядом с Бонапартом в сражениях, но и подменял его в опаснейшие моменты боя? И часто двойник, получив свою пулю, отлеживался в палатке, покуда наш «неуязвимый» продолжал руководить сражением… Не потому ли в рукописи на теле мертвого императора находят так много неизвестных ран! Или этот «член, как у ребенка», о котором упорно пишет Лас-Каз. Я знал не одну пассию Наполеона. И все они с удовольствием сплетничали о своих любовных историях, но никто не упоминал об этом. Хотя не стеснялись рассказывать (как положено французским актрисам) массу подробностей…

Она посмотрела на меня с испугом.

– Вы хотите сказать?..

Она замолчала. В окно был виден осенний парк и слышен шум воды, вращающей колесо мельницы. «Колесо времени начало вращаться обратно…»

– Я предложу вам вариант… несколько банальный, но я не могу придумать ничего иного. Итак, после Ватерлоо Бонапарт понимает: перст Божий или судьба отвергли его – и удаляется (опять же намек в рукописи!) в монастырь замаливать кровь, пролитую в бесчисленных войнах.

– Богомольный Бонапарт? Как бы он сам расхохотался!

– Кто знает, кто знает, что делает с людьми подлинное несчастье… Я пишу сейчас биографию некоего Рансе. Этот блестящий аристократ, атеист, великий донжуан закончил свою жизнь… монахом!

– Ах, значит, вы… пишете?

Легкая усмешка в уголках любимого рта. Но я не собираюсь ее замечать.

– Двойник… будем называть его «Император»… возвращается в Париж. Наполеон поручает ему выиграть свою «последнюю битву». Первая задача «Императора» – продиктовать воспоминания, создать образ для истории, который должен жить после его смерти… Именно с «Императором» и знакомится Лас-Каз в Елисейском дворце. Поэтому, как говорится в рукописи, после Ватерлоо «Императора» с трудом узнают Гортензия и Люсьен…

– И двойник смог продиктовать книгу, поразившую всю просвещенную Европу?

– Возможно даже, что он писал за Наполеона его поэтические бюллетени. Недаром в рукописи «Император» постоянно и удивительно точно их цитирует… А потом – героический финал: он завершил текст «мемориала», и верный Киприани сделал то, о чем «Император» договорился с Бонапартом: в игру вступил мышьяк.

Двойник был способен даже на самоубийство? – Она не скрывает насмешки.

– Он давно чувствовал себя больше Наполеоном, чем сам Наполеон. Он был – «Император»!

Молчание.

– Вы ждете, что я скажу? Мой вопрос: зачем вам было писать о нем от имени Лас-Каза? Могли бы от своего. Вы знали Бонапарта, и он знал вас. Интересно, от чьего имени вы напишете обо мне?..

Злость не идет ей. На прелестном лобике вздувается жила.

– Ваши вечные игры!

Мне приходится ее разубеждать.

В это время раздается зычный голос:

– Я вынужден прервать ваш спор, мои дорогие друзья. Прошу прощения, но я отважусь сказать по-солдатски – какой к чертям двойник!

В дверях появился барон.

– Какая чепуха! Я служил с молодым Бонапартом в Балансе и был его адъютантом во время Итальянской кампании. Я был с ним на Аркольском мосту и схлопотал там две пули. А он, находившийся в самой гуще боя, единственный не имел даже царапины. Он был заговоренный, клянусь!.. И я сразу узнал его в рукописи. Здесь полно его словечек. И здесь его главная черта: никогда и никакого раскаяния! Никаких угрызений совести! Он радостно и точно указывает количество убитых, причем с сознанием исполненного долга. А погибли миллионы, доживают искалеченными – сотни тысяч! Я не забуду несчастного графа Моранди, у которого убили трех сыновей. Он сошел с ума и выкрикивал одну фразу: «Должен ли Господь просить у меня прощения?»

Мы вышли в парк. Я гляжу на вершину Монблана и горящее в закате Женевское озеро. Золотистые облака затянули горизонт. Но нет на свете нашей подруги, которая насладилась бы этим зрелищем, как нет и Бонапарта… который, впрочем, не заметил бы его…

Да, никого уже нет… никого из тех могущественных владык Европы, с которыми довелось беседовать ему и мне. Умер русский царь, умер «дедушка Франц», умер английский король, умер Людовик Восемнадцатый, умер папа Пий Седьмой… Осталась только эта таинственная стопка бумаги, исписанной торопливым почерком.

Жюльетта шепчет:

– Но зачем-то Господь его к нам послал?

– Или дьявол, – говорит барон.

Ветер затих, и в тишине – только говор ручья, вращающего жернова мельницы.

Я молчу. Вспоминаю слова, которые писал о нем тот единственный немец, который его не предал.

Гёте написал мне из Бадена: «Каждый чувствует, что за его историей скрывается нечто. Только никто не знает – что…»