Нарисуй мне дождь

Похожую давку я где-то уже видел. Вспомнил, на выходе из кинотеатра, когда там обнаружили зарезанного зрителя. Нас снова и снова отталкивали от выхода, со всех сторон сыпались удары, кто-то с такой силой ударил меня по затылку, что лязгнув зубами, я прикусил язык. Рот наполнился кровью, почему-то очень соленой, боли я не чувствовал, лишь сознавал, что слабею. И наконец, я получил свой удар, неизвестно от кого, из искривленного пространства между глаз, в переносицу. Слепящая вспышка, ноги разом подкосились, словно какой-то невидимый шутник сзади дал под коленки, и я провалился в черноту.

Я очнулся от того, что стал задыхаться, мне показалось, что непомерный груз тянет меня вниз. Оказалось, кто-то навалился на меня сверху, прижав к полу. Он не шевелился и я догадался, что его вырубили, как и меня. Приподнявшись, от самой земли я рванулся вперед в каком-то отчаянном животном рывке, и мы с толстяком любителем пива выломились на улицу. Не оглядываясь, он помчался вниз к Проспекту. Я поднял с земли скомканную газету и прижал к разбитой голове, кровь покатилась медленнее. Это хорошо, подумал я как-то замедленно, охваченный неимоверной усталостью.

Вдруг асфальт пополз из-под ног, и все поплыло перед глазами. Я прислонился спиной к стене «Чебуречной», цепляясь за ускользающее сознание, чувствуя, что его теряю. Не понимая, что происходит, заметил, что стена держится непрочно, вначале она зашаталась, потом подалась назад, я не устоял на ногах и сел на землю. Все сделалось бесформенно тягучим. Ткань действительности поплыла и разорвалась передо мной. Я потерял сознание.

Вырываясь из вязкой темноты, среди дикого рева, чудовищной матерщины, криков боли и ярости избиваемых людей, треска ломаемой мебели и страшных, глухих ударов по человеческой плоти, ко мне издалека, как будто с другой планеты, донесся голос Клани:

‒ Ли грохнули! Тушисвет, ну помоги ты ей отсюда выбраться!

До меня не дошло, о чем она кричала, но от имени Ли у меня появились позывы на рвоту. Я попытался открыть глаза, и через некоторое время понял, что они открыты, просто на улице было темно, где-то вдали горели фонари. Долго смотрел вокруг, не понимая, где я и, что со мной? Пока не обнаружил себя сидящим у стены. Я поднялся и сделал шаг, неожиданно асфальт передо мной пошел волнами, я потерял равновесие и едва не упал на спину, но устоял, и совершенно обессиленный прислонился к стене. Перед собой я увидел Ли. Одного рукава платья у нее не было, другой, разодранный в клочья, свисал с плеча лоскутами. Белые волосы у виска были в крови. А я… – я отвернулся и, спотыкаясь, побрел по улице вниз.

– Андрей, постой! – она догнала меня, схватила за руку. Внезапно возникшее чувство отвращения заставило меня освободить руку, испачкав ее пальцы своею кровью.

– Не уходи, Андрюша! Прости меня! Пожалуйста… Если ты уйдешь, я умру! –вскрикнула она мне вослед.

– Не подходи ко мне! Я вычеркнул тебя из списка живых. Исчезни из моей жизни навсегда, ‒ раздельно проговорил я.

И пошел вниз по улице Анголенко к Проспекту, прижимая к голове окровавленные лохмотья газеты.

* * *

Так я и шел.

Мучительно долго я добирался до травматологического пункта пятой городской больницы. Меня шатало из стороны в сторону, в глазах все гасло и смеркалось, и я останавливался, успокаивая очередной приступ рвоты. И снова вышагивал на подгибающихся ногах, но казалось, оставался там же, словно маршировал на месте. Из всего своего пути помню только, что под ноги мне попалась новая женская туфля, и я несколько раз футболил ее перед собой. Видно, не у меня одного был незабываемый вечер.

Под конец я полностью выбился из сил и не помню, как очутился в травмпункте 5-й горбольницы, где мне зашили рану на голове, а правую кисть наскоро перевязали. Надо сшивать сухожилия. Операция будет утром, сейчас дежурным хирургам некогда, много другой неотложной работы. Рядом ходит, приплясывая и распевая песню, пьяная в три женских половых органа санитарка. Белый халат у нее сзади в желтых разводах не засохшей мочи. Напевает она один и тот же неотвязный куплет.

Гарбуз – дыня,Жопа – сыня…

– Дэсь выдно побоище идэ, – ни к кому не обращаясь, радостно сообщает она, – Бач, этому дурману́ на макытре вышивку роблять...

Махнула она тряпкой в мою сторону. Хоть и стоит она неподалеку, и орет, как в поле, но ее голос доносится откуда-то издалека, как сквозь вату.

– И в рыанимацию зараз рудого повэзлы, нияк нэ откачають, а в неурохэрургыи дивчыни голову пылять. Такэ вжэ, чорты шо… Ну нэ вмиють в нас люды отдыхать, як мы, к прымеру! Так, Олег Батьковыч?

Спрашивает она у колдующего над моей головой хирурга. Тот лишь неопределенно хмыкнул в ответ, дыхнув на меня самогонным перегаром, и не понятно было, соглашается он со своей разболтавшейся подчиненной, или напротив, полностью ее не одобряет. На нем была маска, лица его я так и не увидел. Значение происходящего лишь смутно отражалось где-то в далеком, сумеречном углу моего сознания. Я сидел бесчувственный ко всему, что происходит. У меня не было ни сил, ни желания жить.