Народ

Но нынешний крестьянин уже не таков: у него кругозор шире, он служил в солдатах, был участником великих дел и привык верить, что можно свершить невозможное. Покупка земли для него все равно, что сражение: он идет в атаку и не отступит. Это его битва при Аустерлице,[87] он выиграет ее — не без труда конечно; он это знает, он и не то видывал при

старом режиме.

Если он храбро сражался, когда ему грозили пули, то разве дрогнет он, борясь за землю? Придите до рассвета, вы уже застанете в поле и его, и всех домочадцев, включая только что родившую жену, которая еле волочит ноги. В полдень, когда даже скалы трескаются от зноя, когда даже плантатор дает своим неграм передышку, этот добровольный раб не отдыхает. Посмотрите на его пищу, сравните ее с пищей рабочего: последний и в будние дни питается лучше, чем крестьянин по воскресеньям.

Этот человек способен на героические подвиги; он решил, что сила его воли может одолеть все, даже время. Но он не на войне. Время нельзя одолеть, оно беспощадно: долг все растет, а силы крестьянина все убывают. Борьба продолжается. Если земля приносит, скажем, два франка, ростовщику надо отдать восемь. Это все равно, что бороться одному против четырех. Чтобы уплатить проценты за год, надо работать четыре года.

Немудрено, что французский крестьянин, этот весельчак, любящий песни, нынче не смеется и не поет. Немудрено, что он угрюм и мрачен: ведь земля разоряет его. Когда вы дружески приветствуете его, при встрече, он и не взглянет на вас, только поглубже нахлобучит шапку. Не спрашивайте его, как пройти, если он и удостоит вас ответом, то может указать направление, противоположное тому, в каком вам надо идти.

Крестьянин ожесточается, характер его портится; в наболевшем сердце не остается места для доброжелательности. Он ненавидит богачей, ненавидит своих соседей, ненавидит всех и каждого. Одинокий на своем жалком клочке земли, словно на необитаемом острове, он дичает. Необщительность, прямое следствие нужды, крайне затрудняет борьбу с нею, мешает ему ладить с другими крестьянами, которые могли бы стать его друзьями, сообща вызволить его из беды.[88]

Но он скорее умрет, чем обратится к ним за помощью. Что касается городских жителей, то они не стремятся к общению с этим нелюдимом и даже боятся его: «Крестьянин де злобен, сварлив; быть его соседом небезопасно». Зажиточные люди все чаще и чаще избегают селиться в деревне; они проводят там несколько месяцев в году, но не живут оседло; постоянное место их жительства — город. Поле деятельности, таким образом, остается за деревенским ростовщиком, за местным нотариусом, который выпытывает все тайны и наживается на них. «Я не хочу больше иметь дело с этим народом, — говорит землевладелец, — пускай все улаживает нотариус, я полагаюсь на него. Пускай он сам сдает мою землю в аренду, кому захочет, а потом рассчитывается со мною». И нотариус кое где становится единственным арендатором, единственным посредником между крупным помещиком и крестьянами. Это большая беда для них. Стремясь избежать зависимости от помещика, обычно довольно сговорчивого, согласного на отсрочки и довольствующегося обещаниями, крестьянин попадает из огня в полымя: его хозяином становится представитель закона, делец, которому вынь да положь деньги в назначенный срок.

Недоброжелательное отношение крупного землевладельца к крестьянам поддерживается благочестивыми особами, навещающими его жену. Обычным лейтмотивом их сетований является «материализм» крестьян. «Что за безбожный век! — сокрушаются они. — Эти люди погрязли в земных заботах! Они любят одну лишь землю — вот вся их религия. Они поклоняются только навозу своих полей!» Жалкие фарисеи! Если бы земля была для крестьянина просто землей, он не покупал бы ее по такой безумно дорогой цене, не подвергал бы себя таким лишениям из за нее, не питал бы таких иллюзий. Вы — люди умные, вас не поймаешь в такую ловушку; хоть вы отнюдь не материалисты, но умеете высчитать с точностью до франка, какую прибыль даст зерно или вино с такого то участка. А крестьянин не ограничивается подобными расчетами; он дает волю воображению, он поэтичнее вас; у него, а не у вас преобладает духовное начало. В земле, где «вы видите лишь грязь и навоз, он видят клад, более драгоценный, чем золото: это — свобода. В свободе — залог всех добродетелей; кто в кабале — тот поневоле порочен. Семья крестьянина, превратившегося из батрака во владельца участка, смотрит на себя иными глазами, ценит себя больше, и вот она уже не та: она собрала со своей земли не только зерно, но и урожай добродетелей. Трезвость отца, бережливость матери, трудолюбие сына, целомудрие дочери — разве все эти плоды свободы являются материальными благами? Какая цена за них может быть чересчур дорогой?[89]