Народы и личности в истории. Том 2

Что же произошло? Еще вчера при прощании со школой он принес слова благодарности Богу, обратив их также к учителям и сотоварищам. В университете он должен был вкусить все прелести студенческой жизни. И вдруг бегство из Бонна. В чем дело? Вряд ли причина в том, что молодежь отвергла его предложение изменить законы корпорации, бросить пить и курить. Его оттолкнула сама атмосфера их благополучного мирка. Он писал: «Евреи и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили традиции, погубили взаимное доверие, развратили мысли». Что-то надломилось в житейской, нравственной вере, как и в душе молодого человека.

Ницше чувствует себя бесконечно одиноким. Он перебирается в Лейпцигский университет, где открывает для себя книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Шотландский схоласт Д. Скотт в XIII в. утверждал, что воля стоит над мышлением. Слепая воля управляет нашими жизнями. Книга потрясла его. Он тут же стал называть Шопенгауэра «отцом». Словно чуткий камертон, Ницше уловил «мелодию души» философа: «Наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, – это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения».[608]

Он заносит в книжку: «Век Шопенгауэра заключает в себе здоровый, проникнутый идеалом пессимизм, серьезную, мужественную силу, вкус ко всему простому и здоровому. Шопенгауэр – это философ воскресшего классицизма, германского эллинизма». С ним в общественной жизни Германии словно пробудился, казалось бы, давно угасший дух греко-римской борьбы. Что ему оказалось близко в Шопенгауэре? Возможно, моментом истины стало понимание того, что и в нем (в Ницше) «то, что двигает волею, есть исключительно благо и зло, взятые вообще и в самом широком смысле слова», и что «всякий мотив должен иметь отношение к благу и злу».[609]

Ницше, подобно Шопенгауэру, был и сам двойственной натурой. Но главное, что покорило и очаровало Ницше в учении Шопенгауэра, так это мысль о гении, как о сверхчеловеке. Его работы – это восхитительная смесь романтизма и пессимизма, где искусства и наука, подобно волшебному элексиру, должны были пробудить от глубокого сна погруженное в небытие человечество. Так ему грезилось в мечтах. И Ницше воспринял как личное предостережение слова Шопенгауэра о том, что официальная наука замалчивала его труды 30 лет. В Германии еще не было мыслителя (разве что младогегельянец Штирнер), который бы столь яростно сокрушал немецких идолов. Найдя в лице Шопенгауэра и Фейербаха своих «освободительных учителей», он вскоре ополчился и на немецкую культуру (точнее, на все то, что филистер и обыватель понимали под этим словом). Наблюдая за повседневной жизнью обывателя, за языческим преклонением перед семьей, кайзером, церковью или желудком, Ницше увидел в этом лишь свидетельство пустой кишки, наполненной требухою. И понадобится много лет, работа многих веков, так полагал он, прежде чем немец сможет стать подлинно культурным человеком.

Пока же Ницше не покидал Лейпцигской библиотеки, полностью погруженный в книги. В 1867 г. его, несмотря на близорукость, забрали в армию. Сначала он уверял всех, что звание лучшего кавалериста почетнее диплома доктора филологии. Но вот пришло сообщение из Базеля. Написанные им статьи произвели впечатление, и ему предложили кафедру профессора филологии в Базельском университете. В Лейпциге ему выдали выпускной диплом без экзаменов. Семья Ницше в полном восторге: «Такой молодой – и уже профессор университета!» Но тот решительно им возражал: «Подумаешь, событие, одной пешкой на свете больше, вот и все!»