Наш бронепоезд. Даешь Варшаву!

– Глотку йому заткни! – заверещал дед. – Своих накличе!

От взмаха лопаты Пашка умудрился увернуться. От второго удара тоже ушел, но споткнулся и сел на колючую траву. От толчка череп взорвался такой болью, что стало уже все едино. Смутно увидел, как на спину взмахнувшей лопатой бабе кто-то прыгнул, блеснула сталь знакомого штыка-кинжала. Пашка заставил себя раскрыть зажмурившиеся было глаза. Баба топталась, как ряженый медведь, старалась стряхнуть обхватившего ее сзади Германа. Картина была диковинная – бабища габаритами со слона, на ней тощий как жердь прапорщик. Штык Герман бросил и двумя руками обнимал толстенную женскую шею.

Старик едва слышно пискнул и побежал на слабых ногах в кусты. Пашка с трудом встал, но догнал мироеда в три шага, от души пнул в спину. Дед с размаху вмазался в ствол вяза, беззвучно рухнул.

Германа видно уже не было, только ноги прапорщика дергались, каблуками землю рыли, силясь сдвинуть непосильный груз, – баба сверху ворочалась рыхлой горой, давила массой.

– От бисов син. Стрекулист[16] драний, – толстые пальцы нащупали горло прапорщика, сдавили.

Пашка подхватил лопату. Отполированный мозолистыми пальцами черенок лег в ладонь неловко, и удар пришелся плашмя. Баба только пригнулась ниже. Пашка огрел ее второй раз, уже со всей дури, аж в руках засаднило. Бабища зарычала. Герман хрипел под ней, царапал ногтями кобуру «нагана». Пашка бросил лопату, поднял карабин. Ударил прикладом в затылок, туда, где из-под платка торчали сальные пряди. Силы в Пашкиных руках, видать, совсем не осталось. Но баба хрюкнула, как-то сразу расплылась еще шире. На необъятной спине появлялись темные точки, Пашка с опозданием расслышал глухие хлопки выстрелов – задавленный прапорщик упер ствол «нагана» в душную плоть и судорожно опустошал барабан.

Герман ерзал, выбираясь из-под трупа. У Пашки сил помочь не оставалось – сидел, обхватив голову руками, – сквозной дыры в черепе не было, но из-под пальцем обильно сочилась кровь.

– Перевязать нужно. Изойдешь, – просипел прапорщик.

– Деда глянь. Уползет, народ приведет, – морщась, пробормотал Пашка.

Герман встал было – его судорожно и коротко вывернуло рвотой. Покачиваясь, загребая сапогами изрытую землю, побрел в кусты.

Вернулся скоро – Пашка еще только натянул трусы и пытался замотать голову нижней рубахой.

– Давай, – прапорщик принялся надпарывать штыком ткань рубахи, драть на полосы. Клинок в пальцах вздрагивал. – Дед тоже готовый. Лежит.

– Со страху, должно быть. Я его чуть задел, – пробормотал Пашка, подставляя голову. – Слышь, ты прости. Проспал я их.

– Угу. Я навстречу-то со скуки пошел. Слышу, орешь. Вот дерьмо…

Голова разламывалась, но на ногах Пашка держаться мог. Даже лопатой поработал. Герман тоже копал, но был прапорщик не совсем в себе. Оно и немудрено.

– Уходить нужно. Хватятся их.

– Куда уходить? Мы же как привязанные.

Пока решали, куда уходить, да в сумерках лошадей и бричку переводили, слегка с души отлегло. Отмахиваясь от комаров, Пашка развел в крошечной ямке огонь, поставил котелок. Жрать абсолютно не хотелось, даже наоборот. Но кровопотеря большая, хотя бы жидкости похлебать обязательно нужно. Герман закончил возиться с лошадьми, сел – руки бессильно свисают с колен, кисти из коротковатых рукавов торчат.

– Паш, чем мы теперь от гайдамаков отличаемся?

– Мы ж не хотели. Они сами…

– Оправдание, да? Это же женщина была.

– Она-то?

Прапорщик застонал:

– Ну да, слониха вонючая. Полоумная. Меня это оправдывает? Я же в нее весь барабан…

– Брось. Она и меня, и тебя чуть на тот свет не отправила. Это я виноват. Стыкнулись, так что ж теперь…

– Вот именно, что теперь? Я же как те стал, что в корчме… Витка вернется, как ей в глаза смотреть?

– Незачем ей говорить. Я не к тому, что врать, а к тому, что гадостные вещи лучше в себе хранить. Ей-то это дерьмо зачем? А от гайдамаков мы, что ни говори, отличаемся. Мы никого гробить и грабить не хотели. Сидели тихо, ни о чем таком не думали, не гадали. Это дед, старый пень, на хронометр польстился. Я-то, дурак, конечно, очень виноват. Только грабить и сильничать мы не собирались. Я бы по доброй воле к этой бабище и на пушечный выстрел не подошел. У тебя-то дурных мыслей насчет нее не мелькнуло?

Герман позеленел:

– Ты, краснопузая морда…

В точку попало. Пашка пошел к бричке, взял бутылку с чистой водой. Из кустов доносились кашляющие звуки. Оно и понятно – покойница и при жизни весьма сильнодействующим средством была.

Герман утирался пучком травы.

– На, рот пополощи, – Пашка откупорил бутылку. – А потом в морду мне дай. Я нарочно брякнул. Пусть полегчает. Это я кругом виноват. Взяли грех на душу, эх…

Герман звучно глотнул:

– Сволочь ты, Павел. Воистину коммунистическая. Но морду я тебе когда-нибудь потом отполирую. Сейчас у тебя и так башка со сквозняком. Но про бабу эту, царство ей небесное, не смей вспоминать. Чай завари, что ли, урод моральный…

Отвар в котелке настоялся, ароматный, горьковатый. Зудели комары, в дреме всхрапывали лошади. Угасающая луна проглядывала сквозь ветви осин.