Наш двор

Мы расстилаем на полу пальто, стаскиваем с печи одеяло. Печь еще не совсем протопилась. В комнате прохладно, и не хочется вставать на колени, чтобы молиться. Молиться — это говорить что-нибудь Богу. Раньше мы не молились, а теперь молимся. Это дедушки Семеныча бабушка посоветовала маме. Она сказала:

— Ну и что ж, что не верите. А все равно молитесь. Какая-никакая, а опора. А так-то тяжело сейчас устоять. Пошатает-пошатает, да и опрокинет. Не-ет, во что-нибудь верить да надо.

— Да во что еще? — сказала мама. — Больше уж и не во что…

Когда дедушки Семеныча бабушка ушла, то Володина бабушка Луиза, которая тоже тогда у нас была, сказала маме:

— Умная старушка… Ну, мне-то на старости лет поздно еще раз начинать, а им вот, — она кивнула на нас с Марийкой, — может, и правда стоит.

Через несколько дней она принесла исписанные листочки, и мама научила нас молиться. А потом мама и сама стала. Только после всех нас.

Молиться — это хорошо. Как помолишься Боженьке, так сразу забываешь про все, что было днем, и начинаешь думать: что же Боженька завтра нам хорошего сделает? И всю ночь спишь, и ждешь, и радуешься.

Только вот не хочется на колени вставать, когда холодно. Раньше, если было холодно, мы читали молитвы лежа под одеялом. Но теперь мама строгая, она смотрит, чтобы мы хорошо молились. Если стоять на коленях, говорит мама, то Бог лучше услышит нашу молитву.

Первым читаю я — я самый маленький, и молитва у меня самая короткая.

У Марийки и Арно молитвы длинней. Я их тоже уже знаю наизусть.

Дольше всех молится мама. Я уже засыпаю, а она все стоит на коленях, что-то шепчет и просит у Боженьки.

Марийка сидит за столом и рисует нашим красным карандашом двор, который был у нас дома. У нас только один карандаш, это был папин карандаш, и у Марийки все получается красным: и двор, и дом, и наша корова Мета, и солнце, и деревья. Сейчас она рисует колодец во дворе. А потом она будет рисовать себя на крыльце с куском хлеба в руках. Я уже знаю это. Она всегда так рисует.

В сенках скрипит дверь. Это пришла мама.

— Ну что там было? — спрашивает Арно, который печет нам очистки.

— Да ничего. Просто собрание, — говорит мама и вытирает глаза.

Глаза у нее красные. Мы смотрим на нее. Мама замечает, что мы смотрим.

— Ветер на улице такой… — говорит она. — Прямо в глаза дует, натерла, даже больно.

Арно набирает горсть готовых очисток.

— Это маме, ладно? — говорит он нам тихо.

— Ладно, — соглашаемся мы.

Арно относит очистки на стол.

— Вкусные, мам, — говорит он. — Попробуй.

Мама ест очистки и смотрит куда-то далеко. Потом она говорит мне и Марийке:

— Идите погуляйте немножко на улице.

— Там, наверно, холодно, ведь ветер, — говорит Марийка.

— Да нет, ветер слабенький. Пойдите погуляйте.

И правда, ветра на улице почти нет. Но холодно. Мы скоро замерзаем и бежим домой. Арно сидит и плачет. Мама успокаивает его.

— Арно, ты что плачешь? — спрашиваю я.

Арно не отвечает. Отвечает мама:

— Мне надо в район съездить на несколько дней, вот Арно и расстроился. Но я скоро вернусь.

— А зачем в район? — спрашивает Марийка.

— Да так, вызывают что-то.

— А зачем вызывают?

— Ну ладно, ладно вам… Тоже уже глаза мокрые… Я вернусь, вернусь!..

Но тут мама сама начинает громко-громко плакать, и мы все за ней…

Вечером к нам приходит тетя Ида со своим Хайнциком. Они пришли просто так, в гости.

Мы играем с Хайнциком. Хайнцика папа никогда больше не вернется, его насовсем схоронили в деревне Тайге. Тетя Ида и мама разговаривают. Тетя Ида говорит:

— Ну, ничего. Председатель сказал ведь, что в детдом устроят. Может, так даже лучше будет.

А потом еще говорит маме:

— Тебе хорошо. Тебя не возьмут. Со своими останешься.

— Ах, — говорит мама, — сейчас всех берут. Больная, не больная, на это не смотрят. Не то время. Сама ведь слышала, что в сельсовете сказали.

— Нет, не говори. — Тетя Ида как будто сердится на маму за то, что она больная. Даже начинает громче разговаривать. — Ты дома останешься.

— Перестань же, ради Бога, Ида, — говорит мама и кивает на нас.

— Да что перестань! — Тетя Ида, наверно, обиделась за что-то на маму. — Давай поспорим, что тебя не возьмут. Если останешься, дашь мне свои валенки, а я тебе мои.

— Ладно тебе, — мама тоже сердится. Ей, наверно, не хочется менять свои валенки, которые она сама подшивала, на стоптанные валенки тети Иды, из которых через дыры сзади выглядывают разноцветные тряпки. — Я бы всё отдала, чтобы только остаться.

— Ну, вот и хорошо, — радуется тетя Ида. — Валенки, считай, мои.

Марийка уже спит, Арно тоже спит. А я все не могу уснуть. Мама сегодня долго-долго стоит на коленях и молится.

Рано утром нам приносят две круглые буханки хлеба. Это, говорят маме, от сельсовета. Мама заворачивает одну буханку в белую тряпку и кладет на полку рядом с посудой.

— Это вам, — говорит мама. — Арно, разделишь это на четыре дня. Каждому в день по кусочку.

Потом мама немного глядит на вторую булку, берет нож и отрезает от нее кусок. Остальное кладет в свой мешочек. Кусок она разрезает еще на четыре.