Наш Калиныч

Свертывая цигарку, Калинин добродушно смеялся.

— Побаиваюсь я, Михаил Иванович. Не дошло бы до нашего матинского попа Василия. Злой он, к тому же и жадный, точь-в-точь — толоконный лоб.

— Книги Пушкина не запретные. Их продают, в библиотеках держат. Надо, еще принесу.

Они перешли к дощатым лоткам, где вода с шумом ворочала огромные деревянные наливные колеса. Внизу взбивалась пена, а чуть подальше, где просвечивалось дно, стайками ходила мелкая рыбешка. Стоять у поднятых щитов можно целыми часами, слушая шум водопада и любуясь светлыми, искрящимися на солнце брызгами. Тут в траве у Михаила Ивановича был примечен ощурок бревна. На него он садился, закуривал. Садился рядом мельник Савел, сторожко оглядываясь по сторонам, говорил тише:

— Той неделей меня пытали про вас, Михаил Иванович. Появился незнакомый человек, как и наш брат любой крестьянин. Одет по-простому — в пиджак и брюки, обут в сапоги, а разговор заковыристый. Как тут у вас? То да се… Кто бывает из Питера? По разговору-то я догадался, с кем имею дело. Спохватился вовремя. Он и так и этак, а тут вдруг на строгость: «Когда последний раз был? Сколь народу его слушало? Из каких деревень? О чем здешние мужики его спрашивали?»

— Ну, а вы что?

— Отвечаю: по осени с новым житом был, как и все крестьяне. Говорю: наш он. Приветливый. Приедет, табачком поделится. «Речи, речи какие с его стороны?» — уже кричал тот человек, невтерпеж ему. «Бранил за помол, — опять отвечаю. — Вроде бы дорого берем. Так ведь то не я, а хозяин мельницы требует». «Темнишь!» Это опять он. Потребовал с божницы икону снять да поклясться, правду ли доношу.

— Ну, а вы что?

— Поклялся. Думаю, греха в этом нет.

Михаил Иванович посуровел, но не надолго. Опять смеялся, показывая свое добродушие. От смеха глаза у него каждый раз лучились, светлели.

— Сегодня я, Савел Кузьмич, без жита. Скучаю. Город меня не принимает… Запретили проживать в Питере.

— Живите среди нас. Мужики спрашивают: когда появитесь? Вопросов у них много, решать некому.

А Калинин затем и пришел, чтобы ответить на вопросы земляков. На мельницах, что и в чайных при больших дорогах, — всегда народ, жадные до новостей, беспокойные сердца и души. С новым обмолотом направляются сюда подводы из Яковлевска и Горбачева, с Почапки и Мальчина. У Неклюдова своя река Пудица, а крестьяне держатся проселка на Рудмышку к Савелу Клешневу: не уворует и помельче смелет.

— Славны бубны за горами!.. — смеются они и едут.

В амбаре мешки, на рундуках мешки. Коновязь забита. Лошадей выпрягают, вяжут и пускают на луг. С гулом кружатся огромные камни на двух поставах. С лотков сыплется в ларь мягкая, приятно пахнущая свежим теплом мука. Савел Кузьмич то на сливе поднимает и опускает щиты, то на помосте регулирует заправку зерна. Поднимает воротом затупившиеся камни, переворачивает их и, высекая искры, «кует» тяжелыми острыми молотками.

За рекой слышится песня. Это Федюшка, загнав на хозяйский двор стадо гусей и уток, идет хлебать уху из ершей, которых он сегодня спозаранку выудил на крючок. Отец награждает его большим ломтем хлеба:

— Поешь, сынок, да отправляйся на Козий бугор. Подежурь. Заметишь чужих, упреди — зажги бересту.

У Федюшки раздулся широкий нос:

— Михаил Иванович здесь?

— Цыц!

Федя тише:

— Может, он мне еще книжку привез?

— Привезет, коль послушаешься. Дружки твои в ночное лошадей погонят, так вот с ними. Не прозевай.

Сторожевой пост на Козьем бугре в самый раз. Только лишь смеркалось, по большаку, со стороны Кашина, на сытых лошадях пожаловали стражники. Направлялись они на Рудмышку, к мельнице. Но как ни крутись, а не миновать им Козьего бугра, заросшего ивняком. И вдруг там вспыхнул факел из бересты. Дальше, под горой, еще факел. А там и на самом берегу реки один за другим ярко загорелись еще два жгута из бересты, поднятые на палки.

Когда стражники подъехали к мельнице, там и намека на собрание не было: кто из мужиков перетаскивал мешки с телеги в амбар, кто из амбара на телеги. Мельник Савел в поддевке без рукавов, серый, замучненный, приноравливаясь к свету керосинового фонаря, топором тесал полено.

Один из стражников направил на него лошадь:

— Я тебя спрашиваю, что это за таинственные огни появились на дороге? Только правду говори — икону в руки брал.

Хоть и темно было, но Савел узнал, с кем приходится иметь дело: наведался недавний «гость», да и не один. То-то усы подкручены, фуражка на голове не мужицкая. Глаза блестят по-звериному. Тот раз сапоги были густо запылены на нем, а сейчас начищены, носками в стремени.

Сердце заколотилось от негодования: стащить бы с лошади царского холуя да оттяпать на плахе голову, но… забранил Савел своего мальчонку, подоспевшего сюда:

— Федька, чего это вы там балуете с огнем?

— Чего? Ничего, — ответил Федюшка из темноты.

— Как это ничего! А вот их благородие обеспокоили.

— Это мы волков пугали…

— Где же волки-то?

— Убежали. Они страсть как боятся огня.

— Ну, ну…

Мельник Савел, довольный ответом сына перед стражниками, развел руками: дескать, делать вам, господа, здесь больше нечего.

САМОВАР