Наш Современник, 2002 № 05

Следует отметить, что исследование Г. В. Костырченко вышло почти одно­временно с первым томом книги А. И. Солженицына “Двести лет вместе (1795—1995)”, посвященным русско-еврейским отношениям в дореволюционной России. Подход, методы сбора и анализа материала у писателя совсем не такие, как у профессионального историка. Что же касается выводов, то в чем-то они совпадают, но в одном важном пункте расходятся: в отличие от Г. В. Костырченко, А. И. Солженицын не считает, что царское правительство проводило политику государственного антисемитизма. Для Г. В. Костырченко тезис о государственном антисемитизме царского правительства самоочевиден, не требует особых доказательств; можно было бы с ним поспорить, хотя сложная и дискуссионная проблема оценки политики по отношению к евреям, проводившейся в России до 1917 года, находится вне пределов хронологических рамок исследования. Хотелось бы отметить, что сам автор определяет антисемитизм как “комплекс убеждений и действий, направленных против евреев как этноса”. В Российской же империи все существовавшие ограничения (вроде “черты оседлости”) распространялись только на иудеев, переход в православие автоматически полностью уравнивал евреев с другими подданными. Поэтому, на мой взгляд, точнее было бы назвать политику, проводившуюся в России в XIX — начале XX вв., не антисемитской, а антииудаистской; такая поправка представляется весьма существенной. Хочется отметить, что по всему тексту книги разбросана масса замечаний, свидетельствующих о прекрасном знании Г. В. Костырченко различных аспектов “еврейского вопроса” на протяжении всей истории пребывания этого народа в России; так, мне показалось любопытной ссылка автора на то, что в 1850 году Николаем I действительно была введена должность “ученого еврея при губернаторе”.

Касаясь самых первых лет власти большевиков, историк обоснованно пишет, что эта власть руками “маргинальных местечковых жителей”, “порвавших с еврейством ради химеры пролетарского интернационализма”, “чуждых русской культуре, языку, национальному быту”, “бесцеремонно расправлялась с ... национальными святынями и традициями”. Надо сказать, что на особом положении в годы революции и гражданской войны находились не только евреи, но и, скажем, латыши и китайцы.

Г. В. Костырченко приводит весьма интересные данные, свидетельствующие о чрезвычайно высокой социальной мобильности евреев сразу после революции; например, среди слушателей Коммунистического университета им. Артёма в тогдашней столице Украины в 1923 году насчитывалось евреев — 41%, украинцев — 23%. Естественно, это не могло не вызвать вполне определенных настроений у населения, поэтому с середины 1920-х годов на Украине стала проводиться политика “украинизации”. Сходные процессы возникали и на других территориях страны. Однако вплоть до середины 1930-х годов попытки “коренизации кадров” оставались эпизодическими и мало что меняли.

В ряде отношений проводившаяся в 1920 — начале 1930-х годов политика была направлена против национальной культуры всех народов СССР, включая еврейский. Синагоги закрывались так же, как и православные храмы, мечети, костелы, молельные дома. Предпринималась попытка создать нового человека, лишенного любых национальных корней; участвовавшие в ее проведении — и русские, и евреи, и латыши, и украинцы — отказывались от собственной нацио­нальной культуры, пытаясь создать взамен некую вненациональную. Случилось так, что такая политика связывалась, прежде всего, с именем Л. Троцкого, хотя, скажем, для разрушения исторической памяти русского народа историк М. Н. Покровский сделал отнюдь не меньше любого латыша или еврея.

Бесспорен имевший место в 1930-е годы отказ от идеологии, ставившей во главу угла “мировую революцию” и революционный космополитизм, тогда постепенно осуществлялся переход к новой идеологии, шла идеологическая мутация режима. Ее характерной чертой стало использование традиционной знаково-символической системы народов СССР, прежде всего — русского. Время, когда слова “родина”, “отечество” и “патриотизм” подвергались револю­цион­ному остракизму, завершилось не позднее 1934 года. Те, кто отказывался признавать историческое величие России, объявлялись врагами — независимо от их национальной принадлежности. Так, в “глумлении над русским народом” был обвинен Н. И. Бухарин; аналогичные обвинения предъявлялись Д. Бедному. Должны были пострадать и не успевшие перестроиться евреи — “проводники троцкистско-бухаринской линии”. Те же, кто безоговорочно стал на сторону Сталина (взять хотя бы столь разные фигуры, как Л. Каганович и И. Эренбург), продолжали пользоваться всеми милостями власти; политика “кнута и пряника” была строго селективна, причем отбор шел по идеологическому, а не нацио­нальному признаку.

Достоинство автора книги — в умении ставить вопросы, видеть проблемы и парадоксы. Одна из таких проблем — очевидное отсутствие предпосылок анти­семи­тизма в идеологии марксизма (в любой его интерпретации). Это принци­пиально отличало СССР от нацистской Германии.