Наш Современник, 2003 № 10

Все постояли у длинного “свежего холма”, принявшего тела убитых, наверное, их было много... Живыми оказались мои братья и тетя Арина. Снова идем пешком, в руках ничего больше нет, даже маленького узелочка. От бомбежки горело хлебное поле, так и не дождавшись начала страды. Наши мамы бросились к нему, стали сбивать ветками огонь у края, срывать уже обугленные и еще только теплые от близкого огня колосья, спешили, потому что огонь тоже спешил. Прятали в платки, узлы юбок, сыпали за пазуху, а потом растирали колосья в руках и всю дорогу в эвакуацию кормили нас этим так и не испеченным “хлебом”...

Вот оттуда, с горевшего поля сорок первого, вынесла я, пятилетняя Рита, теплые зерна, которые взошли памятью о хлебе через десятилетия, в 1983 году, в моем школьном музее “Хлеб — всему голова”. Отсюда началась география школьных музеев, посвященных подвигу битвы за хлеб тружеников полей, мастеров хлебопекарного дела, героев блокадного Ленинграда, “Дороги жизни”, Краснознаменной Ладожской флотилии и так далее.

Летними деревенскими вечерами мой сын очень любил слушать рассказы своего любимого дедушки о войне. Однажды он спросил: “Дедушка, а какой самый страшный тебе запомнился эпизод на войне?” — “Представь себе, что самый страшный вот какой: мы отступаем, изуродованное бомбежкой Минское шоссе; у обочины дороги лежит убитая молодая женщина, прижавшая к груди мертвую девочку; в застывшей детской ручонке букетик из колосьев ржи и васильков...” Вспоминая этот ответ, я каждый раз плачу: ведь это сказал человек, прошедший горнило страшных сражений.

Местом нашей эвакуации была Башкирия, в сорока километрах от станции Раевка. Встретили нас сначала неприветливо, ведь там осенью 1941 года еще не все знали, что такое война. Только когда стали приходить письма с фронта и похоронки, местные жители стали понимать эвакуированных и помогать им. Женщины трудились на полях, у детей было много поручений по дому. У нашей хозяйки была швейная машинка, которой она не умела пользоваться и разрешила маме шить на ней. В свободную минуту мама шила всё, что только можно, “из ничего” (одежду, какую-то обувь), за это приносили что-нибудь съедобное. Летом дети находили себе “витамины” в природе: это были ягоды, хвоя, “заячья капуста”, щавель, нежные листочки каких-то растений, травы… Зима башкирская — это 40-градусные морозы, ветры временами очень сильные, бывало холодно и голодно... Старший брат, раздав нам по картошине в мундире, говорил, чтобы ели со шкуркой, и первый подавал пример. Привыкли и к этому.

В Башкирии мы получили похоронку на отца, а через четыре месяца пришло от него письмо. Была тяжелая контузия от взрывной волны, лежал без сознания под частью лафета перевернутого орудия, полузасыпанный землей, но где-то проникавший воздух позволил выжить. Сначала подобрали раненых, проверили живых, а уж через день занимались убитыми, но информацию об убитых уже отправили. Извлеченный из-под лафета орудия отец с опозданием был направлен в госпиталь, а о собственной похоронке узнал позже.

За пособием, которое стали платить семьям фронтовиков, маме приходилось раз в месяц ходить в уже названную Раевку за 40 километров. В зимнюю стужу это было просто подвигом для женщины, конечно, подорвавшим здоровье на все послевоенные годы.

В эвакуации мы переболели всеми инфекционными болезнями: тяжелой формой малярии (помню, когда начинался приступ озноба, мы залезали на крестьянскую печь, но хозяйка, видя нашу дрожь до стука зубов, требовала слезть, чтобы не проломилась печка); коклюшем, ветрянкой и другими. Удивительно, как мы выжили; мне кажется, что все-таки генетически мы были здоровым поколением, а также экологически чистая окружающая среда поддерживала наши силы.

В 1944 году возвра­щались в освобожденную от оккупации Белоруссию. Началась корь у всех четверых: заболели я и трое двоюродных братьев. Нас высадили из поезда на какой-то станции с несколькими домиками и сараями. В дом не пустили, жили в сарае, лежали на соломе в темноте. Шли дожди, старая кровля сарая протекала. Наши мамы над нами держали какие-то банки, миски, чтобы мы не промокли окончательно, ведь ни зонтов, ни плащей, ни полиэтиленовых пленок тогда не было. В одно утро, проснувшись, я сказала, что Коля просто ледяной, что мне от него холодно. Подбежала тетя Арина... Коленьки, кото­рому пошел четвер-тый год, больше не было, а тот хол-мик, который появился возле сарая, наверное, весной запахали.