Наш Современник, 2004 № 02

“Русской литературы больше не существует. Зеркало разбито” (при этих словах аудитория довольно зашумела, зашелестела, обмениваясь взглядами, улыбками, репликами. Очень им этот приговор понравился). “Мы наследники ксенофобской литературы”.

“Литература на Западе

обладает понятием самоцензуры, инстинктом политкорректности и толерантности и основывается на рыночных ценностях…” (ну чем не идеолог!).

Он говорил, а в моей памяти всплывали мысли и строки из великой русской поэзии:

 

 

Ты царь! Живи один, дорогою свободной

Иди туда, куда зовет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

                                                                                                                                           А. Пушкин

 

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

                             С. Есенин

 

Нам внятно все — и галльский острый смысл,

и сумрачный германский гений.

                                                                    А. Блок

 

Вас положат на обеденный, а меня на письменный.

                                                                         М. Цветаева

 

Никакой самоцензуры и политкорректности, никаких рыночных ценностей и толерантности, никакой ксенофобии… Страсть, духовная жажда, широкие объятья миру, чувство величайшего достоинства… Что случилось? Почему все с такими довольными рожами лезут в загон самоцензуры и толерантности? Может быть, просто ощущая свое духовное бесплодие, свою творческую импотенцию? К силе им всем хочется прислониться, к деньгам, к Ирине Прохоровой, потому и долдонят одно и то же, что, мол, в наше время литература потеряла свое суверенное значение и может существовать лишь как второстепенное подразделение империи СМИ, смиренно и покорно обслуживая её. Ну и обслуживайте, а мы еще что-нибудь напишем. Пока я думал обо всем этом, социолог Борис Дубин с уверенностью заявлял, что

“худшие враги литературы — это “будущее” и “прошлое”, то есть “нетерпение” и “носталь­гия”, что литература должна жить только сиюминутным настоящим. Словом, как поется в шлягере: “Жизнь — только миг между прошлым и будущим”. Бедный Блок, веривший в то, что “прошлое страстно глядится в грядущее”! Нынешним конформистам страстно хочется, чтобы история закончилась и наступил вечный кайф, с бесконечными форумами, пятизвездочными отелями, шведскими столами и шумными тусовочными фуршетами, а вокруг чтобы никаких национальных литератур, никаких народов, исторических бурь и страстей…

Под эту сумятицу моих мыслей в уши влетали обрывки их приговоров истории:

“Слово “русский” определяется как “русский человек”. Это высокомерие заложено в языке”

(Марина Коренева).

“Появились космические бастарды, которые лучше нас понимают будущее. Будущее литературы за ними” (Гала Наумова).

“Провокация в современной литературе совершенно необходима” (Борис Гройс).

“Нынешний писатель работает на компьютерах, и это заранее обусловливает его внедренность в рыночные отношения” (он же).

А я только что получил письмо от Василия Белова о том, что он свою книгу о композиторе Валерии Гаврилине уже переписал от руки дважды, но, возможно, и еще перепишет.

Да и Распутин, несмотря на болезнь глаз, до сих пор пишет от руки своим мельчайшим бисерным почерком.

Георгий Свиридов всю свою книгу “Музыка как судьба” написал на блок­но­тах, нотных тетрадях, листочках бумаги, а порой и просто на клочках — когда вдохновение приходило. Юрий Кузнецов писал до сих пор стихи и поэмы с черновиками, перебеливал их, сжигал черновики и пепел пускал по ветру со своего балкона во Внукове. Я сам испытываю подлинное наслаждение, когда переписываю и правлю свои рукописи. Книги о Есенине и “Поэзия. Судьба. Россия” написаны от руки с первой и до последней страницы. Все книги Вадима Кожинова рождались из рукописей.

Цветаева права: “Вас положат на обеденный” (на фуршетный, на шведский), а нас “на письменный”.

 

*   *   *

В конце концов, осатанев от постоянной присяги моих коллег толерантности и политкорректности, я поднял обе руки, и Виктор Ерофеев, сменивший на председательском месте немецкого профессора, дал мне слово. Понимая, что слушать меня будут невнимательно, я прибег к своего рода провокации и произнес магическое для аудитории имя — Мандельштам. Ушки на макушках встрепенулись, а мне только этого и надо было.