Наш Современник, 2005 № 01

Серьёзные же возражения Пушкину шли, как могло показаться, по трём основным направлениям.

Первое можно назвать поэтическим или эстетическим. Характерно, что даже благожелательно отнесшийся к пушкинским стихам С. П. Шевырев («А славные стишки Ал<ександр> Сер<геевич> навалял!») недоумевал в письме к С. А. Соболевскому от 16(28) октября 1831 года: «Первый голос политики у нас выражается стихами. Это странно. В России каких чудес не совершается». Но если московский профессор, пребывавший тогда в Риме, просто мимоходом пожал плечами, то Вяземский и его сторонники предложили развёрнутые соображения. Их можно суммировать примерно в таком виде.

Пушкин написал «шинельные стихи» (слово «шинельные» подчеркнуто Вяземским и пояснено так: «Стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по домам с поздравительными одами»). То, что он сделал, не входит в компетенцию поэзии («Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете»). «Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать». В русских действиях в Польше «ничего нет поэтического», и автор изменил себе, стал «поэтом событий, а не соображений», как подобало бы истинному поэту. И вообще, «Поэзия — святое дело», она «человечество защищает и превозносит», «не в наши дни (запомним это: „не в наши дни“. — М. Ф.

) идти искать благородных вдохновений в Поэзии штыков и пушек», однако Пушкин в своих стихах забывает об этом. Поэтому-то в них «нет ни на грош поэзии» и т. д.

Эти мысли — там, где они не переходят на личности — глубокие, правильные. Цель поэзии, действительно, поэзия, что не раз убежденно подчёркивалось и самим Пушкиным, и поэтами его круга. Но и правильные мысли в чуждом контексте могут становиться абстрактными и лукавыми. Ведь есть, как говорится, поэзия и поэзия. С древности — вспомним хотя бы о «Слове о полку Игореве» — существовала военная поэзия, особый и замечательный раздел нашей словесности, воспевавший и наши большие и малые победы, и внешне

совсем не поэтический ратный труд. Значило ли вышеизложенное, что оппоненты Пушкина отрицали существование такой поэзии — от «Слова» и до Державина, Дениса Давыдова и тех же Жуковского с Пушкиным, которые и прежде не раз бывали «во стане русских воинов»? Конечно, нет, тем более что и сам Вяземский во время битв с Наполеоном многажды настраивал лиру на военный лад и перелагал в рифмы неугодные ему теперь «события». Это означало только то, что критики слукавили, причем даже дважды. Сперва законы поэзии они умышленно применили «не по назначению», а затем манипулировали этими законами крайне вольно. Так, заявление о том, что в рассматриваемых стихах «нет ни на грош поэзии», зиждется вовсе не на теории, а на вкусе. Другие, не менее авторитетные судьи придерживались прямо противоположного мнения. Например, Е. А. Боратынский сообщил И. В. Киреевскому в октябре 1831 года, что послание «Клеветникам России» ему «нравится», а стих «Стальной щетиною сверкая…» «силен и живописен». Другой поэт, В. И. Туманский, находил в пушкинских стихах «превосходный лиризм». Из всего сказанного напрашивается вывод, что неубедительной эстетической критике была отведена заведомо вспомогательная роль: она лишь прикрывала более важные мысли «русских европейцев».

Инкриминировались Пушкину и этические

промахи. Мол, должно ему стыдиться, что русские «бились десять против одного», «что льву удалось наконец наложить лапу на мышь». Да и аморально поэту воспевать «геройство кровопролития», а потом «подражать дикарям, с песнями пляшущим вокруг костров, на которые положены их пленники». И уж совсем кощунственно — прямо-таки «святотатственно» — «сближать эпохи и события», «сочетать Бородино с Варшавою». Тут следовало эпическое: «Россия вопиет против этого беззакония». (Россия Россией, но на всякий случай Вяземский, формируя антипушкинскую коалицию, постарался заручиться поддержкой и отдельных нужных россиян — например, Е. М. Хитрово, дочери Кутузова, которая крайне болезненно следила за тем, чтобы никто не посягнул на лавры отца. Обратился князь и к внучке полководца, Д. Ф. Фикельмон, и встретил у Долли полное единодушие: «Все, что вы говорите, я думала с первого мгновения, как я прочла эти стихи. Ваши мысли были до такой степени моими в этом случае, что благодаря одному этому я вижу, что между нами непременно есть сочувствие», — отвечала она 13 октября 1831 года.) Столь же некстати было Пушкину тревожить прах Суворова, так как «война наша с Польшею <…> вовсе не Суворовская». «Нравственную» же «победу» в 1831 году одержали поляки — следовательно, Пушкин славит нравственное поражение русского оружия. После такого ему ничего не стоит воспевать и правительственные расправы в новгородских военных поселениях, и проч.