Наш Современник, 2005 № 10

Т. Сталин сказал, что в 1902 году подпольщики напали на помещика и увели двух его дочерей к себе в горы, где они готовили пищу и стали их жёнами. ЦК партии осудил их за эти бесчинства, а они отвечали, что «помещики много веков эксплуатировали нас, пользовались правом первой брачной ночи, и мы им отомстили».

Затем т. Сталин повёл интересную беседу о художественной литературе, прозе Салтыкова-Щедрина и Гоголя («Ревизор», «Мёртвые души»).

В заключение заговорили на политические темы.

17/XI 51 г.

В Новом Афоне я был приглашён к обеду т. Сталиным. За столом были Берия и Поскрёбышев.

Т. Сталин попросил принести молодое вино. Но по вине начхоза т. Орлова вино подали переохлаждённым, тогда как по указанию вождя оно должно было храниться в камере не ниже 13–15 градусов тепла. Мной в своё время была дана инструкция придерживаться указаний т. Сталина и неуклонно их исполнять.

Но по недосмотру т. Орлова вино было помещено на длительное хранение при 7 градусах тепла.

Растерявшаяся обслуга подала на стол злополучное вино, не проверив температуру.

Т. Сталин был возмущён тем, что неоднократные его замечания не приняты к сведению.

Орлов невразумительно объяснил причину происшедшего, и мне в конце концов пришлось взять вину на себя, хотя, конечно, целиком был виноват Орлов, причём дважды: во-первых, не проверил, как хранилось вино и, во-вторых, как оно подавалось к столу. Ох уж эта русская наша безответственность!

Всё это крайне возмутило т. Сталина, и он справедливо выразил нам своё недоверие. После этого инцидента, которого я никогда в жизни не забуду, я не спал 3 суток.

Т. Сталин сказал нам, что так нельзя относиться к своим обязанностям, что его самого, если упустит какое-нибудь дело, мучает совесть, лишает сна.

До конца обеда я просидел за столом ни жив ни мёртв, не знаю, как выдержало сердце, думал, что потеряю сознание. И главное, я переживал, потому что т. Сталин никак не мог успокоиться, всё нервничал.

А для нас его здоровье — ответственность перед всем народом, и сознание того, что ты являешься виной его нервного состояния, — ужасно. Я подумал, что лучше тут же умереть, чем переживать такое мучительное испытание¹.

Публикация Н. Н. МИХАЙЛОВОЙ

Михаил Вишняков

ПЕРО КРАЕВОЕ

(Судьбы писем в Сибири)

На памятное Читинское совещание молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока в 1965 году иркутяне приехали целой бригадой поэтов, прозаиков, драматургов, критиков, издателей. Дети хрущёвской «оттепели», они успели поучиться и выучиться, нахватались новых идей и романтических увлечений.

Среди этой шумной, яркой, ироничной, азартной и умной компании незаметно выделялся своей молчаливостью и серьёзностью Валентин Распутин. За ним тянулся незримый шлейф ещё не сбывшейся, но уже признаваемой значительности, особенности, углублённости взгляда на себя и Россию. Его молчание было исподволь пытливым и совестливым.

За неделю мы все перезнакомились — малоизвестные и совсем неизвестные. Запомнили яркие открытия и скандальные провалы, имена и дороги, по которым пойдет наша «кавалерия просто вниз». И пророчества — они сбылись на рассвете и на закате.

Помню, как бородатый, уже потрёпанный жизнью критик, литературовед и фанатик «оттепели» Евгений Раппопорт, выкатив свои библейско-еврейские глазищи, яростно и неотступно вдалбливал в головы москвичам из ЦК комсомола:

— Вы ещё услышите это имя — Валентин Распутин! И тогда вам будет стыдно, что знали, но не поняли крупнейшего русского писателя XX века. На меньшее — не рассчитывайте!

Так завязывались узелки и узлищи дружбы и вражды, притяжения и отторжения характеров, позиций и взглядов на мир и Россию. На меньшее никто бы не согласился.

…По возрасту Распутин был мне как старший брат Иван, серьёзным авторитетом. Иван Евсеевич — в жизни, Валентин Григорьевич — в литературе. Это имело архиважное значение, одёргивало меня от любезного приятельства, панибратства, пустейшего мельтешения пред «светлыми очами». Старший брат, он и есть старший.

После мимолётных встреч в Чите, Иркутске, Москве между нами случались поводы для переписки. Я дорожу листками его писем, изнизанных бисерным почерком. О чем же писал один из последних классиков XX века? О чём было это письмо?