Наш Современник, 2006 № 02

Знатный талабский мастер во многом взял за образец эту работу Родена для изображения своего Христа, — не мог Павел Лаврентьевич не запомнить “Мыслителя”, когда в свои молодые годы вместе с Конёнковым, водившим его по московским художественным галереям, повидал эту статую, приобретённую купцом и меценатом Щукиным для своей коллекции. Тут нет ничего странного, уничижительного для дедова друга: ведь тот в искусстве скульптуры был не мастером, а всего лишь любителем. Но каким!… Да, он несомненно копировал фигуру “Мыслителя”, вытёсывая и вырезая в дереве облик Спасителя. Та же скорбно-задумчивая сидячая поза, и точно так же Сын Божий подпирает свою тяжёлую голову рукой, опираясь локтем на колено. Правда, Иисус, изваянный краснодеревщиком, гораздо менее мускулист, чем роденовский герой, но это и естественно: побывав на распятье, атлетическое телосложение не сохранишь… Да и вместо набедренной повязки наш земляк изобразил на чреслах Назареянина что-то вроде рабочего фартука, из тех, что носили мастеровые люди прежних времён. И вообще родство этих двух статуй состояло лишь в сходстве фигур. Резец русского мастера изобразил именно Христа!

Помнится, не раз, когда я ещё мальчишкой оглядывал это изваяние, меня поражало лицо Христа. Оно было, что называется, “тутошным”: такие лица могли принадлежать множеству мужиков, с детских ранних лет мне знакомых. Более того, угадывались в нём и какие-то наши “фамильные” черты — крупный, “чудской”, прямой нос, слегка выпуклый лоб, почти полное отсутствие скул и сильный, волевой подбородок… Но холодновато становилось, когда, пригнувшись, я пытался заглянуть в глаза изваяния: немыслимая, непредставимая, неземная мука была запечатлена в них. (Где-то раздобыл Павел Лаврентьевич для своего труда бирюзу, чтобы сделать инкрустации, изображающие синеву глаз.) Золотисто-темноватыми накладками из морёного дуба мастер изобразил волосы, брови и бороду своего героя… А вот забылось и не вспомнить, что за камушки тёмно-красного цвета “вживил” он в древесную плоть, имитируя ими капли крови. Навряд ли даже при очень хороших достатках автор этого творения имел возможность приобрести столько рубинов. Но из рубиново-кровавых ран на ступнях, на ладонях, из-под сердца и с чела Христова стекали навсегда остановившиеся на яворовой плоти капли крови. Они казались мне совершенно настоящими — особенно те, что сочились по изборождённому страдальческими думами лику с чела, израненного терниями…

Лишь терновый венец Христов — точнее, то, что должно было изображать этот венец, — был единственной частью изваяния, сделанной не из дерева. Мастер просто обмотал голову статуи колючей проволокой. Такая проволока производилась в начале ХХ столетия; она терзала тела и шинели воинов Первой мировой войны, революционных сражений и войны гражданской.

Но вот…

…Идёт двадцатый год ХХ столетия. Идёт третий год братоубийственной бойни в России. Из нашего древнего города только что бежали белогвардейские полки; чуть не вдвое выросло число могил на городских погостах за несколько месяцев их “постоя”. Жуткими гроздьями человеческих тел были увешаны фонарные столбы. За малейшее неповиновение в пасти белого террора исчезали и дворяне, и трудовой люд… А утверждается революционная власть — и тоже начинает свой террор, в котором гибнет не один лишь “буржуйский элемент”… Россия на дыбе. Народ её разодран усобицами. И в это самое время провинциальный знатный краснодеревщик, овладевший под началом гениального русского скульптора основами искусства ваяния, создаёт статую Христа. Его Спаситель уже сошёл с креста, и кровоточат Его раны. Он явился на свет в древнерусском краю. И этот край — как вся Россия — на распятье. И потому Господь, запечатлённый в долговечном дереве резцом талантливого народного умельца, принял в себя все муки распятого народа — и застыл в скорбном раздумье. И потому глава Его увенчана мотком колючей проволоки. Это — русский Христос ХХ века.

— А потом, после революции, вы с Конёнковым виделись? Он же в Америку уехал, жил там лет двадцать с лишним…

— Не, как замятня та началась, так нас Бог и не сводил, — ответил мастер. — Что Сергей Тимофеич за границу был уехавши, то я знал. Но и не боле того… А после этой войны, Великой, так и вовсе ничо про него не слыхивал. Вот как-то раз, Слав, лет уж с десяток тому, прискакивает ко мне твой дед и вопит как оглашенный: Пашка, твой Конёнок-то славутный с Америки приехавши, навовсе, опять у нас, в эсэсэре жить будет! А позже, года через три, — продолжал Павел Лаврентьевич, — от него с Москвы до меня письмецо дошло. Уж конверт порванный был да замусоленный, ясно дело, читали то посланье в чекистских-то конторах… Коротко писал: мол, ежли ты жив, Паша, откликнись, а я, даст Бог, по Руси поезжу, погляжу на её, новую, и ежли у вас с Талабске буду, с тобой непременно свидимся… Ну, отписал я ему, тоже коротко, что жив и радый буду с им встренуться. А примерно через год он и заявился сюды…

— Это тогда вы тут с ним сфотографировались? — спросил я, показывая на большое фото в рамке.