Наш Современник, 2006 № 02

…Рано утром в рабочий день раздается звонок, и властный, говорящий от имени судьбы Вадимов голос требует, чтобы я тут же бросил всё и ехал за сорок километров от Москвы по Курской железной дороге помогать устраивать Бахтина в приюте для престарелых. Это был промежуточный этап передвижения центра нашей умственной жизни из Саранска в Кунцево, из Кунцева в Переделкино через, если не ошибаюсь, Подольск и его окрестности. Об этой поездке, как и о паломничестве в Саранск, у меня были записи, но сейчас они для меня недоступны. Как бы там ни было, всё брошено — еду. И брата с собой увлёк. Оказалось, ехать и не требовалось, всё и без нас было сделано “как распорядились (sic!) Вадим Валерьянович”. Вознаграждением за потерю дня был ещё раз, пусть мельком, увиденный Бахтин посреди истинно гоголевской мерзости запустения. Мениппея, да и только. Даже рассказ об этом я пробовал написать под впечатлением от базара возле станции и под названием “Шахтин”: теория и практика смеховой культуры. “Уходите, — сказали завсегдатаи базара нам с братом, — если жизнь ещё не надоела!” Чем не карнавал?

Позднее, когда с множеством дополнительных усилий Вадим перевел Михаила Михайловича в переделкинский Дом творчества, его комната оказалась рядом с комнатой моей матери, а она, как и Бахтин, больна была уже предсмертно. Вадим настаивал, чтобы, навещая мать, я заходил и к Бахтину. А если к нему приезжало чересчур много паломников, то мы с отцом отдавали им лишние стулья. Однажды вместе с нами пришёл мой шестилетний сын и — впился в Бахтина глазами: тот курил сигарету за сигаретой — та самая непреодолимая потребность в никотине, которая, по рассказам Вадима, со слов самого Бахтина, стоила Михаилу Михайловичу ноги и рукописи. Ногу он потерял из-за закупорки вен, потому что в условиях ссылки и войны не до лечения было, а рукопись о немецком романе пошла в те же годы на самокрутки: другой бумаги не было. Мальчишка же, сгорая от зависти, выговорил: “Курить вредно”. В ответ Бахтин бросил на него амбивалентный взгляд, в котором серьезность сочеталась с лукавством, и произнёс: “Да ведь ты сам куришь”. Ребёнок онемел от проницательности мудреца. Курить не курил, но мечтал, мечтал! А Бахтин добавил, как бы принимая малыша в свой окутанный дымом орден: “Конечно, куришь”. Из кельи провидца мой сынишка вышел словно после исповеди — оглушённым.

* * *

Рукопись, которую Вадим обнаружил у Бахтина ещё в Саранске, в сарае, а потом вырывал, чтобы напечатать, у него из рук, теперь включается едва ли не в каждую международную антологию по литературоведению. А у нас с Вадимом начиная с этой рукописи образовался раскол — не раскол, а всё же расхождение.

В своё время Бахтин тот же текст исключил из своей книги о Достоевском. Включи Бахтин этот текст об эволюции повествовательных приёмов изначально в книгу, и нельзя было бы книгу печатать. Рухнула бы вся его концепция, которую он вычитал из немецких работ о Диккенсе и приложил к Достоевскому. У каждой идеи есть родословная, хотя Бахтин сносок на источники не сделал, но это в духе времени: должных сносок не делали ни Фрейд, ни Эйнштейн, ни тем более Т. С. Элиот. Но почему же сами немцы, скажем Вальцель, не пришли к тем же выводам? Почему не потрудились сделать тех же открытий и, давая описание “морфологии романа”, не заговорили о многоголосии, неслиянности голосов и “незавершенности”? А по тому самому, о чём сказал Яусс: следуя фактам, ни тех открытий, ни выводов нельзя было бы сделать. (То, что говорю я сейчас, не задним числом придумано — я всегда так думал и по мере возможности в том же духе высказывался; в споре с Бахтиным на мою сторону встал один Фридлендер.)

Сказать, что разноголосие в истолковании романов Достоевского оставляет впечатление, словно эти романы написаны несколькими авторами, а затем выявить, что же это все-таки за автор

, означало произнести новое слово, которое и произнесено на первой же странице “Проблем творчества” (или “поэтики”), но утверждать, как говорится дальше на двух сотнях страниц, что автор допустил разноголосие и предоставил полную свободу персонажам высказываться, значит играть словами: какая свобода, если сколь угодно живые по видимости — это всего лишь куколки?