Наш Современник, 2006 № 10

Каждым мгновением надо дорожить. Проснулся в гостинице в 6.45. Заходит В. П. Астафьев. “Иду звать на завтрак”. Мария Семёновна в хорошем настроении. Вот они в коридоре. “Ещё одно моё утро на земле” (Бунин). Миг. Буду вспоминать. Всё пройдёт, всё кончится. А нынче мы были вместе.

Едем. Сабля — родина А. Солженицына. Подъехали в шестом часу вечера. На краю гнется ручеёк (речечка). Дедовский дом о шести окнах (фасад). На конце села речка чуть шире, но все равно ручеёк. В тот час, когда мы проехали это местечко, чем жил он там, в Америке, какую страницу писал? Была там ночь. Мы весь день говорили до этого: “В чайную зайдём”, то есть остановимся напротив знаменитого дома. Но чайной уже не было.

— Выходить не будем, — сказал В. Астафьев.

Было ощущение, что мы заезжали далеко-далеко, в глушь.

18 октября. (Пятигорск). Купил книгу Л. А. Авиловой. Только полистал и говорю: как всё изменилось! И по-прежнему кажется, что они были выше и лучше нас.

На банкете в ресторане “Машук” приехали с митинга в память М. Лермонтова. В фойе ждали приглашения к столам. Как оказалось, писателям, только что говорившим о правде и нравственности, было не всё равно где сидеть: хотелось и на банкете быть поближе к президиуму. Заведующая отделом культуры то и дело водила кого-нибудь из фойе к столу и указывала хорошее место. Начались тосты. И тосты тоже были расписаны по порядку. Сказать нечего. Каждый старался что-нибудь придумать. Никто никого не слушал.

Никак не могу забыть этого убожества. Душа моя всё-таки никогда не дремлет. Что-то смущало её, отчего-то страдала она, скучала, чем-то была унижена. Что же, отчего, чем? Во всем было заметно убожество, распад и разлад личности, отсутствие подлинности, ума, игры воображения, задумчивости и совести. Иногда я думал: окажись какой-нибудь умный юноша в зале, послушай он эту пустую компанию титулованных писателей — что он мог вынести для себя? Что могли подумать о нас люди во время митинга у памятника М. Лермонтову? Я прожил жизнь в провинции, я меньше москвичей видел и слушал выдающихся умниц, но мне было теперь стыдно. Российские дни литературы нигде, может быть, особой высотой не отличаются, но на этот раз они пустотой превзошли все. Не знаю, что чувствовал в этой компании В. П. Астафьев.

А что делает сейчас матушка? Натопила печку? Попила чайку? Уснула перед телевизором?

20 октября. Читаю Л. А. Авилову. 1918 год. Пишет в дневнике о невзгодах: холод, сидит в двух халатах; выселяют из квартиры, потом милуют, но… уплотняют; дров нет, целый день думает о том, чем кормиться; “душа исполняется благодарности” за то, что ещё вчера было простым пустяком. Читаю и думаю: вот то, чего не суждено было узнать Чехову: испытать на себе и узнать про незавидную судьбу своих родственников, знакомых и любимых, ничего про ненастное время, которое ожидало всех впереди, про всю Россию. И поневоле возвращаешься в их молодость, в покой и благополучие. В то счастье, которое никто не мечтал утратить даже в страшные часы уныния и нытья (подобно героям чеховских пьес). Ушедшие ничего не знали в своих селениях праведных. Любая строка в дневнике Авиловой ведёт мои мысли назад: а как было при Чехове!

10 декабря. Получил 1-й том А. Н. Майкова.

Карамзин:

Вхожу ли в старый Кремль, откуда глаз привольно

Покоится на всей Москве первопрестольной,

В соборы ль древние с гробницами царей,

Первосвятителей; когда кругом читаю

На досках их имена и возле их внимаю

Молитвы шёпоту притекших к ним людей,

И место царское, и патриарший трон,

А между тем гудит Иван Великий,

Как бы из глубины веков идущий звон, -

Благословением душа моя объята,

И всё мне говорит: “Сие есть место свято!”.

И т. д.

…Вот они были русскими писателями. Всё с тех пор разрушено. Родное чувство утеряно. Русские ли мы?

1985

7 февраля. Становится не по себе от мысли, что когда-то там, где ты спал, обедал, читал и писал, будут жить другие люди со своими порядками, вещами…

20 мая. Ростов-Дон, гостиница “Ростов”, N 557.

Приехал в 7.15 поездом Новороссийск-Ростов, вагон 13. Ехал с военными. Ночью просыпался, видел в створку колёса вагонов, угол станции, свет со столбов. 13 лет не был в Ростове — с тех пор, как навещал Петра Герасимовича Прилепского (донского казака, вернувшегося на родину из Парижа после 56-го года, воевавшего в “волчьей сотне” А. Шкуро). В Союзе писателей встретил Конст. Ив. Прийму, уроженца станицы Ахтанизовской (рядом с Пересыпью). Его отцу Ивану наказный атаман Бабыч дал какое-то вознаграждение за стихи, которые он присылал в Екатеринодар с турецкого фронта. Вечером я сказал Константину Ивановичу, что моя мать живёт в Пересыпи.

— Пересыпь! — воскликнул он. — В старое время забрасывали в море волокушу, а потом пятнадцать волов тащили пять тысяч пудов красной рыбы. А гирло было метров до двухсот. В Ахтанизовской, как выедешь на край, и там, где гора Бориса и Глеба, низина, сады были — это называлось турецкие бани, а кругом огорожа и дверцы, вода войдёт с лимана, всё заливает, а потом берёшь вилы — так вот такие сазаны были, золотистые, шо и у Шолохова в “Тихом Доне”.