Наш Современник, 2006 № 12

20 ноября уральцы выгрузились в Ярославле. Штаб полка, в котором служил Ваганов, расположился в имении Некрасова в Карабихе, батальоны — в Красных Ткачах, в Черелисине… Молодому солдатику — запомнится на всю жизнь! — в Карабихе доведётся стоять на посту у дома, в котором когда-то жил Некрасов…

Разговоры: предстоит строить оборонительные сооружения под Ярославлем. Но 1 декабря — погрузка на станции Козьмодемьянск, короткий подскок — и эшелоны тормозят в Кимрах, Савелове, Сухом…

Артиллеристы прибыли к месту назначения ночью. Замаскированные тьмой, при строжайшей светомаскировке; на станции всё-таки виднелись следы бомбёжки — и несведущие легко могли догадаться: бомбили здесь недавно.

Их выгрузили без промедления, без заминки, и они пошли пешком к фронту.

Тёплая, или по крайней мере умеренная, как им могло казаться на суровом Урале, зима Подмосковья встретила солдат лютым морозом и метелью. Казалось, от стужи замерзает дыхание…

В снежной пыли днём и ночью лесными дорогами движутся войска. Скрипят колеса повозок. Всхрапывают лошади. Лошадиные гривы, воротники и шапки бойцов выбелены инеем. Шуршат закуржавевшие полы шинелей, стучат по оледеневшей дороге солдатские ботинки и конские копыта. Промёрзший воздух обжигает лёгкие, горячие, учащённые выдохи тысяч людей и животных, быстро, как только они могут, шагающих сквозь пургу и ветер, сливаются, смешиваются, курятся над колоннами синеватым, как бы стекленеющим от холода паром.

Марш вершится почти без остановок. Краткие привалы — только чтобы подкрепиться. Бойцы садятся, падают в колючий, кристаллизовавшийся снег. Ваганов грызёт твёрдый мёрзлый хлеб, выковыривает из банки закаменевшую в лёд тушёнку. “Эх, чайку бы горячего попить да поспать малость!” — хриплый, простуженный голос наводчика Рогова. Но разводить огонь запрещено…

Истекающий кровью фронт ждёт не дождётся подкрепления, ох как ждёт сибиряков и уральцев, ждёт дальневосточников, их необстрелянные, зато полнокровные, свежие полки, бригады, дивизии — на смену, на поддержку остаткам взводов, рот, батальонов…

В безжизненном, безжалостном, холодном, как смерть, снегу не засидишься, не соснёшь и получаса: в такой мороз одно спасение, одно условие не забыться ненароком навсегда — встать и идти. Встать и идти, даже если уже нет сил…

Они всё шагают, шагают, уже не ощущая себя, не ощущая ни души, ни тела, но твёрдо веруя, даже точно зная, что дойдут, что в конце концов победят и эту лютующую декабрьскую непогодь, и этих поганых фрицев, которые принудили их, уральских мужиков и парней, оставить родившую их далёкую землю и идти теперь по этой ставшей непригодной для жизни зимней подмосковной степи.

Ваганов вспоминает: “Когда мы проходили через деревню (кажется, Бирюлёво), были немало удивлены: во всю длину деревенской улицы, по левую сторону, стояли большие открытые бочки с малосольной горбушей и сельдью. По правую сторону дороги прямо на снегу лежали горы свежеиспечённого хлеба — от него ещё шёл пар. Бойцы брали, ели на ходу да ещё и прихватывали про запас, кто сколько мог. Такого я больше за всю войну не видел. Но изобретательность тогдашних снабженцев была поистине уникальной!”.

Временами уже слышны дальние орудийные выстрелы. Горизонт по ночам всё больше багровеет от зарева пожаров. Уже иногда можно различить: где-то далеко гудят самолёты и дробно потрескивают зенитки.

Война становится всё ближе, всё меньшее расстояние отделяет от неё Ваганова, всё больше подробностей первого в его жизни стопятидесятикилометрового фронтового марша фиксируется в его памяти, закладывая фундамент боевого солдатского опыта.

В полночь с 5 на 6 декабря 1233-й стрелковый полк подойдёт к передовой линии обороны и остановится в обгорелом, вспаханном снарядами лесу. Затемно подразделения полка займут отведенные им исходные рубежи. Будет тревожно и тихо. Лишь изредка простучит короткая пулемётная очередь — там, на самом переднем крае. Да вдруг ослепит чёрную ночь осветительная ракета…

К утру старшина Чугаев привезёт завтрак и первые в жизни рядового Ваганова фронтовые “сто грамм наркомовских”. И ещё старшина осчастливит артиллеристов валенками! Ваганов, в самых сумасшедших мечтах не предвосхищающий, что когда-нибудь настанет время и он будет щеголять в офицерских сапогах, перед первым своим боем с наслаждением снимет ботинки с обмотками и облачится в катанки-пимы, в которых, слава Богу, можно не так бояться русского мороза.

А немцев русский мороз крепко ударит! Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем — в белых, сливающихся со снегом рубахах навыпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток — незавязанными…

Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, с руками, ногами, головами, похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами — зачем они пришли куда их не звали и почему не торопятся — туда, где их ждут.