Наш Современник, 2007 № 03

Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь “новаторскую” трактовку М. Каганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы исследовательница не была столь пристрастна, то наверняка бы заметила, что в романе в тазах гораздо чаще “фигурируют” немцы, чем петлюровцы: “Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохраняющие их от шрапнельных пуль”; “к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах”; “Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах”; “И тазы немецкие козырнули”; “пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов”. И если украинцев М. Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову (“На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А надо бы ненавидеть”), то что же она посоветует “бедным” немцам, которые не только в тазах, но и “похожи на навозных жуков”?

Известные высказывания героев “Белой гвардии”, которые оцениваются как антиукраинские и киевским исследователем В. Малаховым, не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они порождены прежде всего той самостийной национальной политикой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.

Тема любви и войны, заявленная в “Белой гвардии” уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает далее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедливость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные Гражданской войной, усиливают чувство метафизической несправедливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедливость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце “Белой гвардии”.

Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожается смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания героев происходят в двух временных плоскостях: во времени-современности и времени-вечности. Приём монтажа, активно используемый М. Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельного человека и Гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бассейн из школьных задач главных героев становится “проклятым бассейном войны”, вмещающим в себя три года метаний в седле, чужие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обучения Алексея Турбина в гимназии), “медаль с колесо на экипаже”, ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.

Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и “ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет” стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: “Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру”.

При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект “перекрёстка” жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На “перекрёстке” оказываются прямо — почти все и косвенно — все герои романа.

В. Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: “…Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок — сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.

Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным людям. (…) Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману…”. В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.

Думается, М. Булгаков использует традицию, согласно которой “перекрёсток” — это, как сказано в словаре В. Даля, “место роковое и нечистое”, “тут совершаются чары, заговоры… На перекрёстке нечистый волен в душе человека”. И герои “Белой гвардии” в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся.

Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов — герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.