Наша первая революция

Вы убеждаете не народные массы, так как они лишены избирательных прав. Они не могут бойкотировать Думу, так как Дума бойкотирует их. Действительные выразители народных интересов, если бы и хотели, не могут попасть в Государственную Думу. Это ваша Дума. Это учреждение господствующих, имущих, эксплоатирующих классов. Сознательный пролетариат, который ясно и недвусмысленно выразил свое отношение к Государственной Думе, когда она была еще проектом, следующим образом формулировал в "заявлении представителям земств и дум" свое отношение к тем наделенным правами политического предательства гражданам, которые примут участие в выборах: "Принять участие в выборах гласных (совещательный) Государственной Думы значит признать всевластие царского правительства. Принять участие в выборах гласных Государственной Думы значит одобрить наглое лишение народа избирательных прав. Принять участие в выборах гласных Государственной Думы значит открыто перейти в лагерь царского правительства. Мы, рабочие, торжественно заявляем, что будем считать врагом народа всякого, кто примет участие в постыдной комедии выборов в Государственную Думу".

Так говорят передовые рабочие. Если вы, г. профессор, имеете хотя какое-нибудь понятие о настроении народных и особенно пролетарских масс, вы согласитесь, что этот голос найдет в них самый широкий отклик. Но если так, то вы должны были десять раз подумать прежде, чем выступить на политический форум и сказать имущим, эксплоатирующим классам: "Несмотря на то, что избирательный закон отрезывает вас от масс; несмотря на то, что рабочие массы не только не склонны дать вам мандат нравственного доверия, но заранее объявляют предательством самый акт участия в выборах; несмотря на то, что у вас не может быть опоры вне народа; несмотря на то, что разрыв с ним означает для вас политическую смерть, - выбирайте, выбирайте, чтобы быть на своем посту, выбирайте во имя пергамента 6 августа, игнорируйте голос слева, который есть голос самого народа".

Государственная Дума составится из наиболее обеспеченных элементов оппозиции, отделенных политическими привилегиями от народа и не заинтересованных непосредственно в уничтожении ценза. В то время как правое крыло либеральной партии, приобщившись к власти, начнет сплетать свои корни с корнями царской бюрократии, вы, конституционалисты-демократы, гг. Петрункевичи, Родичевы и Милюковы, будете на левом крыле - да, г. профессор, в Думе вы, к вашему ужасу, окажетесь на крайней левой, потому что остальные будут еще более косны, чем вы, - вы будете производить бессильный оппозиционный шум, прикрывать сделку реакции с либерализмом патетической фразеологией, обманывать народ фиктивными перспективами безболезненного перехода через бюрократию и плутократию к демократии.

Призывая теперь эксплоатирующие классы использовать дарованные им политические привилегии, открыто становясь на почву царского избирательного закона, этого юридически оформленного раскола между имущей оппозицией и народной революцией, вы в то же время цинично призываете к единению и пугаете опасностью разброда.

Что это значит, милостивый государь?

Царское правительство вручает вам конец петли, закинутой на шею народа, а другой конец оставляет в своих кровавых руках. И вот выступают профессора истории, которые должны бы знать, чем кончались для народа такие эксперименты, - и направо призывают приобщиться к веревке, а налево взывают к единению. Я назвал бы это политическим бесстыдством, если б хотел быть резким, г. профессор!

История ничему не научает своих профессоров. Ошибки и преступления либерализма интернациональны. Вы повторяете то же, что ваши предшественники делали в вашем положении полвека назад. Вожди прусской буржуазии думали, как и вы, что королевское слово составляет тот рубеж, после которого невозможен возврат к прошлому, и потому очень мало заботились о таких "вульгарных" вещах, как вооружение победившего народа и разоружение побежденной реакции. Они с ясным лбом игнорировали голоса "слева". Вы знаете, к чему это привело? К тому, что абсолютизм вернул себе львиную долю своей до-мартовской власти. Это обнаружилось очень скоро и очень явственно. В конце пятидесятых годов, через 10 лет после 48 года, корона третировала палату с величайшим презрением. Палата отказывала в деньгах, а корона, игнорируя постановления палаты, распоряжалась народными средствами, как своим кошельком. Либеральные мудрецы, профессора истории, морали и государственного права громко и красноречиво кричали, что это возврат к прошлому, который совершенно и абсолютно невозможен за силою конституционных пергаментов. Речь шла при этом, разумеется, о моральной или юридической "невозможности". Но абсолютизм смеялся в бороду, справедливо полагая, что для него довольно одной материальной возможности. И он был прав.