Наша счастливая треклятая жизнь

В Новосибирске за инструмент мама садилась редко. Но если садилась, то сначала обязательно брала несколько аккордов, тихонько, едва прикасаясь, как будто вытирала пыль с клавиш. Потом клала руки на колени и слева направо просматривала клавиатуру, словно что-то искала. Убирала пюпитр, покусывала губы и немножко откашливалась, как будто собиралась петь. Мы с Нанкой замирали и боялись шевельнуться, чтобы не вспугнуть ее. После всех приготовлений она могла осторожно закрыть инструмент, погладить его и отойти, сказав: «Нет. Не хочу. Не буду». Но если решалась, то звучали тут и вальсы Шопена, и танго, и фокстроты. А однажды она запела блатную песню: «По тундре, по широкой дороге, где мчится поезд Воркута — Ленинград…» Мы с Нанкой подлетели и спрашиваем: мол, что это? Она улыбнулась и сказала: «Отец ваш любил ее…»

Ништяк

В Новосибирске в мамины обязанности входило мыть полы в спортивном и актовом залах. Коридоры первого этажа тоже были ее территорией. Вечером мы с Надей приходили в школу и делали существенную часть работы. Мама подносила нам ведра: «Нельзя девочкам носить тяжести, и вредно для зрения». Еще одно несчастье свалилось на наши головы: у мамы на руках от воды и резиновых перчаток началась экзема, мы долго и мучительно ее лечили. Никто не должен был знать ни про экзему, ни про то, что мама почти не видит, иначе и этой работы у нас не было бы.

Сначала мы очень уставали, но потом освоились, и стало легко: размах швабры выписывал лежащую восьмерку, ты был в середине этой восьмерки, и получалось, что один человек мыл дорожку шириной в пять-шесть метров. Мы с Нанкой были очень сильные и выносливые, хоть и худые как палки. Помню, на физкультуре я влезла по канату до потолка буквально в мгновение ока. Физрук подошел ко мне и спросил, могу ли я так сделать еще раз. Я сделала еще раз. Он попросил еще. Я сделала в третий так же быстро, как и в первый. Он послушал мое спокойное дыхание и отошел, надолго задумавшись о сюрпризах природы. Никто же не знал, что мы с Нанкой полы драим каждый вечер.

А Нанка, когда мыла полы, еще и пела. У нее был сильный красивый голос. Закончив Новосибирскую консерваторию по классу фортепиано, она даже хотела ехать в Москву, в консерваторию — учиться вокалу. И наверняка поступила бы, если бы сама не отказалась от этой мысли. Нужно было работать, пока учусь я. Голос у нее — в папину маму, в бабушку Шуру. Та пела в церковном хоре, хоть и партийная была. Говорят, был очень красивый голос, якобы сама Обухова сказала ей об этом. Обухова ведь наезжала в Феодосию и пела в церковном хоре. В Феодосии певица и умерла.

В пустом спортзале с высокими потолками Нанкин голос звучал мощно. Мы с мамой застывали со швабрами в руках. Голос был круглый, на высоких и низких регистрах приобретал незнакомый оттенок и вертелся у нее в горле, как огненное колесо. Арии из опер, написанные для разных тембров, Надя исполняла с легкостью. Когда она пела в спортзале, я выбегала на улицу и слушала, что там говорят под окнами. Окна были высоко, и люди подпрыгивали, чтобы увидеть певицу. «А что там?» — спрашивала я любопытствующих. «Концерт у них! Ништяково поет!» Я бежала к Нанке и сообщала, что «ништяк!». Здесь мы это слово встретили впервые. «Ништяк» — это «здорово».

Домино

Около колонки, под фонарным столбом, стоял грубо сколоченный стол, а на столешницу был прибит кусок гладкой фанеры. За этим столом собирались летом доминошники. В такие вечера хозяйки могли быть спокойны — мужья, пропадая в облаке папиросного дыма, до ночи «забивали козла» и оставались трезвыми. То и дело слышался мужской гогот и выстрелы костяшек. В застиранных майках, с потными плечами, на которых красовались синие татуировки, они хрипло кричали прокуренными глотками: «Рыба!» — и трепали за щеки стоящее рядом подрастающее поколение. Сложив руки под грудью, забыв про наполненные водой ведра, нежно наблюдали за азартными мужьями женщины. «Дуплись!» — надрывно требовал кто-то, женщины вздрагивали и, воспринимая крик как команду, подхватывали тяжелую ношу и покорно семенили к дому.