Наше послевоенное (СИ)

В апреле сорок второго года мама моя выехала из осажденного Ленинграда по единственной дороге через Ладожское озеро: дороге жизни, как она называлась. Мама успела до летнего наступления немцев, захвативших Северный Кавказ, добраться до родного города Батуми. И уже в сентябре продолжила учебу, начатую в сороком году в Ленинграде, в Тбилисском медицинском интституе. После его окончанияв 1946 году маму, несмотря на то, что она была замужем, отправили по распределению (тогда это было строго - попробуй, откажись) на Северный Кавказ в станицу Солдатская, в Кабардино-Балкарии. Папа остался в Тбилиси доучиваться в политехническом институте. В институт он поступил уже после войны, которую провел в окопах на Дальнем Востоке. В боевых операциях не участвовал, возможно, из-за того, что он был сыном врага народа - деда расстреляли в 1937 году.

В 1946 г. в стране в очередной раз был голод.

Мама поехала в Солдатскую вместе с мамой (бабушкой) и они поселились на квартире в частном доме. Жили они на мамину зарплату, т. е. на то, что можно было купить, а что можно купить в голодающей деревне? Так что меня заморили голодом еще до рождения.

Если верить метрике, я родилась 26 марта 1947 года в весе 2 кг 700 г,( в метрике об этом не сказано) не доставив маме особенных хлопот. Родилась я возле печки, которую топили кизяком, в антисанитарных условиях, и мама боялась сепсиса. Сразу после родов голодной роженице принесли картофельные шаньги, которые мама тут же съела и всю жизнь вспоминала, какие они были вкусные.

До 4-х месяцев я орала день и ночь, была худая и сморщенная, как старичок и думали, что я не выживу. Потом оказалось, что я была голодная, (у мамы было достаточно молока, но очень жидкого, да и с чего там взяться жирности?) и когда меня стали прикармливать, я замолчала.

На мое рождение маме дали материи по карточкам на четыре пеленки, а памперсов тогда не было...

Родилась я, как все младенцы с серо-голубыми глазами, как у мамы и бабушки; как-то в четыре месяца мама поднесла меня к окну и увидела два карих глаза. Я походила на папу.

Няньчилась со мной бабушка, с 4-х месяцев сажала в подушки, (что сейчас строжайше запрещено) и давала играть пуговицами разноцветными, скрепленными ниткой. Погремушек у меня не было.

Для моего мытья носили воду с речки, речка была внизу, дом на горке.

Один раз бабушка пошла на базар, когда проходила мимо веревки с бельем, ей на голову упал мой подгузник, с которым она благополучно и ходила целый день, пока хозяйка не обратила внимания и не спросила:

-Людмила Виссарионовна, а что такое у Вас на голове?

Бабушка была очень сконфужена.

Ходить я научилась в 11 месяцев.

Едва начав ходить, я совершила форменное злодейство. Подобралась к корзинке с вылупившимися цыплятами и задушила 2 цыплят, крепко сжав их в ручках.

Была я неласковым ребенком, не позволяла лишний раз себя поцеловать, в неполные два года при виде больших мальчишек показывала кулак, шептала: " Вот как дам, вот как дам", и пятилась назад.

Пуговицы у меня были биговочки, еда - маняма, кукла - потяпа.

Когда я уставала, то приседала и говорила: " ножки болят, ножки болят", пока меня не брали на руки.

До 2-х лет упорно писала в штаны.

Отойду в уголок, затаюсь, а потом начинаю топать ножками и кричать: - Ой, Ой, Ой...

Измученные моим упрямством мама и бабушка решились на крайние меры и натыкали меня носом в мокрые трусики, что оказало волшебное действие, - я прекратила писать в штаны раз и навсегда.

Ничего этого я не помню.

В 1949 году меня перевезли в Батуми. К Батуми относятся мои первые личные воспоминания в виде несвязанные между собой картинок. Я вижу большой розовый куст, усыпанный мелкими розами, озеро и лошадку, которая катает детей в тележке с колесами, но мне мама не позволяет прокатиться, я еще мала для этого.

Воспитательница в детском саду обнимает других детей, а мной, такой замечательной пренебрегает. Обида. При фотографировании меня поставили не рядом с моей воспитательницей, а рядом с чужой. Опять обида. На групповой фотографии мрачнее тучи.

Я наотрез отказывалась садиться на чужие горшки в детском саду, и мама носила свой - глиняный и очень тяжелый. Каждое утро туда, каждый вечер обратно, пока мама его не уронила и не разбила. Этого всего я не помню. Но помню свое отвращение к чужому (общему горшку), на который мне предлагают сесть, и в котором что-то плохо пахнет.

На столе лежит продолговатая красная штуковина, похожая на морковку, но пустая внутри. Щупаю пальцем и пробую осторожно. Надкусываю. Дальше не помню. Зато долго помнит мама- это был перец и орала я как резаная.