Нашествие даньчжинов

Я распрощался с друзьями и хозяевами отеля, потом пошел под зонтиком к Чхине с букетом лучших цветов, которые нашлись в чхубанге. Говинд назвал меня дураком, которому надоело жить, но признал наличие "злого мужества".

- Мы будем о тебе вспоминать, - сказал он на прощание. - Я знаю, ты задумал что-то плохое. Но ты готов отдать за это жизнь, поэтому не хочу тебе мешать. Ты хорошо, наверное, понял, что надо сделать, чтобы тебе не помешали. Может, в других перерождениях мы встретимся. Прощай.

Цветы не произвели на Чхину особого эффекта.

- Я тебя крепко люблю, Пхунг! - суровым тоном начала она. - Ты же знаешь, больше некого здесь любить. Поэтому ты не пойдешь в Подвалы, я не пущу. А хомут можешь надеть. Он тебе к лицу.

Это она пошутила. Хомуты она ненавидела по вполне понятным причинам.

Она была удивительно нежной в этот вечер, если не обращать внимания на неуклюжие шутки и типичный женский эгоизм. Ее смуглая упругая кожа благоухала травами, в шелковистой копне волос застряла помятая розетка из ярчайших крылышек местных мотыльков. А в иссиня-черных глазах, почти без радужных оболочек, стоял властный призыв. Наверное, женщины матриархата такими вот глазами смотрели на своих любимых из враждебного мужского племени, прежде чем отдать их в жертву богам...

Конечно, мы поругались на прощание. Чхина со всей искренностью и экспрессией высказала мне, что ненавидит меня и что больше слышать обо мне ничего не желает.

С чувством легкой грусти и облегчения я покинул ее и прошелся в последний раз по улочкам чхубанга, превратившимся в мутные реки. Подходя к храму, я понял вдруг, что люблю Чхину. Обалдеть можно, - выражаясь словами Джузеппе!

В ветхой одежде "принявшего обет" меня подвели под руки к свежему пролому в толстенной подвальной стене. Духовный Палач, согбенный немощный старикашка, вцепился костлявыми пальцами в мою руку.

- Еще можно вернуться, сынок.

Толстый старик громовым голосом произнес молитву для "дальнего пути", и меня втолкнули в проем. И тут же начали его закладывать кирпичами с известковым, резко пахнущим раствором.

В сумраке Подвалов я увидел бледные пятна лиц, услышал неясный шепот. В спертом, затхлом воздухе помимо запаха извести и подмокшей старой бумаги ощущался чад светильников. Я находился в самом сердце Даньчжинского Времени, куда еще не проникал ни один европейский ученый, и даже ни один искатель сокровищ. И мне казалось, что вот сейчас из удушливого мрака выйдет одутловатый полуголый старик с безмятежной улыбкой на полном лице. Он протянет обе руки в даньчжинском приветствии и скажет:

- Ты меня искал, Пхунг? Я - Небесный Учитель... По крайней мере, я уже ощущал, что все в Подвалах

Пропитано его загадочной сущностью.

Несколько часов я бродил по запретным Подвалам, исследуя новый материк. Да, здесь навсегда застряла ночь. Окон не было и в помине, а отдушины в двухметровой толще стен - узкие, как стрижиные норы в глиняных берегах. В отдушинах и на самом деле, будто в норах, селились стрижи, сизоворонки и береговые вьюрки. Монахи терпеливо ждали, когда они выведут птенцов, и выталкивали опустевшие гнезда шестами. Для улучшения вентиляции.

Электрического света здесь не терпели, так как он был изобретением "Чужого Времени". Пользовались древними светильниками из серебра и бронзы, а также простенькими плошками из камня или глины с плавающими в благовонном масле фитильками. Ученейшие люди Даньчжинского Времени - монахи-переписчики, философы, знатоки эпистемологии, логики, абхидхармического анализа бывали здесь, работали, умирали. Сейчас их было несколько человек, преждевременных старцев. Это были бескорыстнейшие фанатики даньчжинских наук. Мне они были симпатичны, может, потому, что во мне всегда было что-то от книжного червя. При виде их немощных фигур, обернутых в какое-то тряпье, острая жалость пронзила мое сердце.

- Разве вы не знаете, - сказал я, - что за этими стенами бывает солнце и временами благоухают цветы? Разве вы не знаете, что самый последний привратник или самый бессовестный торговец проживает больше, чем любой из вас? Почему вы так ненавидите себя?

Полуслепой сутулый старик рассмеялся.

- А мы ничего другого и не надеялись услышать от тебя! Ведь ты из Чужого Времени.

Меня накормили скромной пищей даньчжинских книжников и повели вдоль стеллажей, на которых были расставлены и разложены сотни тысяч книг, тетрадных блоков, свитков, текстовых досок из дерева, камня, металла...

- Испытываешь ли ты счастье, Пхунг, видя все это? - спросили меня.

- Испытываю, - честно признался я.

- Тебе несказанно повезло, Пхунг. Ты, хотя и колодник и чужеземец, прикоснешься к священной мудрости, ты испытаешь великое наслаждение и трепет, какой испытываем все мы каждый день. Радость, наполняющая человека при чтении священных трактатов, так велика, что не идет ни в какое сравнение с соблазнами и утехами заподвального бытия.