Наши бесконечные последние дни

В середине я нарисовала маленький домик с одним окном, дверью и металлической трубой, торчащей над треугольной крышей. Дым поднимался в летнее небо.

27

На следующее утро в палату вошла женщина с прозрачной кожей. Она приволокла пластиковый мешок и вывалила из него на мою кровать кучу одежды, целый калейдоскоп неестественных цветов; вещи пахли немытыми шеями и мокрыми одеялами, они пахли хютте. Я подобрала колени к груди.

– Вот эта очень милая, – сказала она по-английски, выбрав длинную клетчатую юбку, похожую на ту, что была на ней самой.

От ее щеки до виска протянулась бледно-голубая дорожка вены.

– Почти твой размер, надо только найти булавку.

Она улыбнулась и расправила юбку, прикладывая ее ко мне.

– Я слышала, тебя нашли в лесу, – сказала она, рассматривая мое лицо. – Похоже, ты едва выбралась.

Она нырнула в кучу одежды.

– Вот эта блузка подойдет.

Широкий нейлоновый воротник изнутри был серым. Потом женщина откопала джемпер, спереди расчерченный красными, зелеными и фиолетовыми зигзагами.

– У вас есть нижнее белье? – спросила я.

– В смысле лифчики? Трусы? Я спрошу у медсестер, когда буду уходить. Хлопчатобумажные трусы они тебе уж точно найдут. – Ее глаза наполнились слезами, но она продолжала: – А как насчет обуви?

– У меня есть.

Я заглянула под кровать в поисках отцовских ботинок и вспомнила, что не видела их с тех пор, как шла по деревне.

– Мне сказали, тебе нужна обувь, так что лучше возьми. Как насчет этих?

Она протянула мне пару туфель. Лак на носках облез, но туфли мне понравились. Я откинула покрывало и опустила ноги на пол. Женщина непроизвольно вскрикнула, но тут же прикрыла рот рукой. Стопы у меня распухли и были покрыты разноцветными синяками, которые возле пальцев напоминали зеленые водоросли. Лодыжки там, где совсем стерлась кожа, мне перевязала медсестра. Я вставила ноги в туфли и прижала язычки к шершавой части ремешка, а затем отодрала их. И еще раз. Звук напоминал рвущуюся бумагу.

– Липучки, – сказала женщина, собираясь уходить.

Я надела свою новую одежду. Она была лучше, чем больничная рубаха, но запах заставлял сомневаться в здоровье прежних владельцев. Я играла липучками и гадала, нашел ли уже детектив моего отца. Я думала про Рубена, пытаясь представить его в этом новом белом мире, но волосы у него были слишком длинные, борода слишком спутанная, улыбка слишком естественная. Сюда он не вписывался. Остаток утра я простояла у окна, наблюдая, как ветер колышет листья. Я подышала на стекло и пальцем прочертила в запотевшем пятне контур дерева. Лишь медсестры, приходившие с ежедневным осмотром, и еда, которую мне приносили, разнообразили жизнь белой комнатки. Жидкий суп, водянистая каша, резиновые яйца, рисовый пудинг – все это было восхитительно.

Когда в середине дня Вильгельм просунул голову в дверь, я была рада его видеть.

– Рапунцель, Рапунцель, распусти свои… – с порога начал он, но покраснел и вскинул руку к собственным волосам.

Выглядел он еще моложе, чем вчера. И шагал неловко, пряча что-то под белым халатом. Я надеялась, что там еда, но он выхватил из-под полы газету и бросил ее на кровать.

– Ты знаменитость, – сказал он.

На первой странице был напечатан портрет девушки с острыми скулами и опущенными уголками маленького рта. Художник изобразил ее резкими штрихами, глаза казались слишком большими, часть уха отсутствовала. Текст под рисунком был не английский, но заголовок начинался со слова, которое я знала.

– Рапунцель, лесная девушка, – сообщил Вильгельм.

Он взял газету и перевел:

– Полиция пытается отыскать семью англоговорящей девушки, которая была найдена бредущей в неизвестном направлении в Люгнерберге, баварской деревушке в двадцати милях к северу от Фрайунга. Девушка сообщила, что ее зовут Рапунцель и что ее вырастил отец в хижине в лесной глуши. После… после… – Вильгельм мучительно подбирал слово, – схватки не на жизнь, а на смерть между ее отцом и диким лесным жителем девушка, которой около четырнадцати лет, пешком…

– Мне семнадцать, – сказала я.

Вильгельм опустил газету, его глаза расширились.

– Я посчитала.

– Семнадцать… – повторил он.

– Если сейчас тысяча девятьсот восемьдесят пятый.

Вильгельм присвистнул и повертел головой.

– Что еще? Ты вспомнила еще что-нибудь? – Он сел на кровать и пригладил волосы. – Ты родилась в хютте? Что насчет остальной семьи?

– Они все мертвы, – сказала я. – Но я помню Лондон. У нас был большой дом, с роялем.

Вильгельм вскочил:

– Ты на нем играла?

– За садом было кладбище.

Вильгельм все сильнее волновался, но стоило мне подумать о саде, своей комнате и об оранжерее, я вспомнила, что все это провалилось в Великий Разлом много лет назад.

– Что еще? – спросил Вильгельм, но я прямо в одежде залезла под простыню и отвернулась к окну.