Наши годы

— Сфинксы, грифоны с золотыми крыльями, — Игорь вздохнул. — Сам хотел поехать, но тебе известны нынешние мои обстоятельства. Значит, поедешь?

— Я уже сказал.

— Приезжай в редакцию, объясню, что там надо.

Но я сначала поехал на вокзал, купил билет на ночной поезд. Потом к Игорю — услышать, что там надо, получить командировочные.

Игорь сидел в отдельном кабинете. Однако таблички с его фамилией на двери еще не было. Из этого явствовало, что Игорь занял кабинет недавно. Игорь сидел за столом сбоку от большого окна. На столе было два телефона: обычный и черный — глухой — для сообщения с начальством. Пол был застлан синтетическим ковром. В углу на паучьих ножках растопырился телевизор. Здесь, стало быть, Игорь читал материалы, составлял планы, давал руководящие указания подчиненным.

Что-то он мне не понравился. Игорь был странно суетлив, казалось, мысли его заняты другим. Он нервно вздрагивал, если кто-нибудь входил в кабинет, все время подбрасывал на ладони зажигалку. И разговаривал то уклончиво-обтекаемо, то излишне самоуверенно. В довершение всего у Игоря бегали глаза. Все это свидетельствовало, что Игорь еще не определил себя в новом качестве. Однако же был на пути к этому. Нечто абстрактное, скользкое, необъяснимое в словах, начинало угадываться у Игоря в глазах, в жестах, в манере говорить. Он рассматривал материалы скорее всего не с точки зрения, хорошо это или плохо, талантливы они или бездарны, а как подсказывало трудноуловимое, ускользающее «нечто», когда «плохо» бывает «хорошо», а «хорошо» почти всегда «плохо». Чтобы постоянно улавливать «нечто», предугадывать его непредсказуемые зигзаги, вне всяких сомнений, необходим талант. Но это не тот талант, который приносит пользу человечеству. Я не любил таких неуязвимых, скользко-бронированных начальников с холодными глазами. Какова бы ни была исходная точка Игорева «нечто»: продвижение ли по службе, мнение главного редактора, звонок из курирующей организации или что другое, — он выбрал неправильный путь.

А может, я ошибался. Может, я просто завидовал Игорю. Я не хотел об этом думать. Я хотел уехать в Ленинград, в город моего детства и отрочества.

Игорь наконец объяснил задание. Оно было не очень сложным. Потом вдруг начал листать перекидной календарь, хмуриться, что, видимо, означало: аудиенция закончена. Должно быть, так расставались с визитерами вышестоящие Игоревы начальники.

— До свидания, спасибо тебе! — сердечно поблагодарил я Игоря. Ленинград — это было то, что нужно.

— Материал, сам понимаешь, надо будет сделать на уровне, — небрежно произнес Игорь. — Не разучился, сочиняя рассказы-то? Сможешь?

— Увидим. — Я вышел из кабинета. Уже на улице подумал: может, стоило бросить ему эту командировку в морду?

НАЗАД (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Как, должно быть, тосковала девушка в белом платье, когда стояла знойным днем под цветущей акацией и белые лепестки падали ей на голову. Матрос, безумно орудующий кистью, уже не казался ей милым и симпатичным. Несмотря на близорукость, она сумела разглядеть трехдневную щетину на его лице, синие круги под глазами то ли от недосыпа, то ли от пьянства. Что ж, ей приходилось видеть маньяков, которые мнили себя гениями, а на самом деле были несчастными больными людьми. Еще угнетало девушку в белом платье то обстоятельство, что зарисовка, выражаясь морским языком, — что поделаешь! — стояла на мертвом якоре. А времени между тем совсем не оставалось. В том, что какой-то матрос, не имеющий отношения к живописи, орудует кистью, а она — журналистка — не может сочинить жалкую зарисовку, заключалась насмешка. В конце концов она приехала сюда чтобы написать зарисовку о полуострове, а не стоять под дурацкой акацией, вдыхать ее сомнительный аромат. Может быть, у нее аллергия на акацию! Девушка тосковала.

Но почему у нее на картине одухотворенное лицо? Неужели явилась идея заметки? Или матрос говорил что-то такое, что не оставляло девушку равнодушной? А может, матрос написал лицо девушки не таким, каким оно было, а каким увидел в безумном своем порыве, каким, по его мнению, оно должно было быть. Матрос подчинился чувству. Не каждую встречную девушку в конце концов уговаривал он позировать под акацией.

С матросом все ясно. С девушкой нет. Белое платье, близорукий взгляд, мягкий, вежливый разговор. Матросу кажется, она из другого мира. Его умиляет ее беззащитность. Девушка думает, что из другого мира — матрос. Он ей не пара. Она твердо стоит на том. Матрос обреченно штурмует сразу две твердыни: живопись и лед, разделяющий его и девушку.

О чем, интересно, говорили в начале пятидесятых на факультете журналистики?

С матросом все ясно. С девушкой нет.