«Наши» и «не наши». Письма русского

То было осенью унылой…Средь урн надгробных и камнейСвежа была твоя могилаНедавней насыпью своей.Дары любви, дары печали —Рукой твоих учениковНа ней рассыпаны лежалиВенки из листьев и цветов.Над ней, суровым дням послушна, —Кладбища сторож вековой, —Сосна качала равнодушноЗелено-грустною главой,И речка, берег омывая,Волной бесследною вблизиЛилась, лилась, не отдыхая,Вдоль нескончаемой стези.Твоею дружбой не согрета,

Вдали шла долго жизнь моя,И слов последнего приветаИз уст твоих не слышал я.Размолвкой нашей недовольный,Ты, может, глубоко скорбел;Обиды горькой, но невольнойТебе простить я не успел.Никто из нас не мог быть злобен,Никто, тая строптивый нрав,Был повиниться неспособен,Но каждый думал, что он правИ ехал я на примиренье,Я жаждал искренно сказатьТебе сердечное прощеньеИ от тебя его принять…Но было поздно…В день унылый,

В глухую осень, одинокСтоял я у твоей могилыИ все опомниться не мог.Я, стало, не увижу друга?Твой взор потух, и навсегда?Твой голос смолк среди недуга?Меня отныне никогдаТы в час свиданья не обнимешь,Нe молвишь в провод ничего?Ты сердцем любящим не примешьПризнаний сердца моего?Все кончено, все невозвратно,Как правды ужас ни таи! —Шептали что-то непонятноУста холодные мои,И дрожь по телу пробегала,Мне кто-то говорил укор,

К груди рыданье подступало,Мешался ум, мутился взор,И кровь по жилам стыла, стыла…Скорей на воздух! Дайте свет!О! это страшно, страшно было,Как сон гнетущий или бред…Я пережил, – и вновь блуждаетЖизнь между дела и утех,Но в сердце скорбь не заживает.И слезы чуются сквозь смех.В наследье мне дала утратаПортрет с умершего чела;Гляжу – и будто образ братаУ сердца смерть не отняла.И вдруг мечта на ум приходит,Что это только мирный сон;Он это спит, улыбка бродит,

И завтра вновь проснется он;Раздастся голос благородный,И юношам в заветный дарОн принесет и дух свободный,И мысли свет, и сердца жар…Но снова в памяти унылойРяд урн надгробных и камнейИ насыпь свежая могилыВ цветах и листьях, и над ней,Дыханью осени послушна, —Кладбища сторож вековой, —Сосна качает равнодушноЗелено-грустною главой,И волны, берег омывая,Бегут, спешат, не отдыхая.

Грановский не был гоним. Перед его взглядом печального укора остановилась николаевская опричина. Он умер, окруженный любовью нового поколения, сочувствием всей образованной России, признанием своих врагов. Но тем не меньше я удерживаю мое выражение: да, он много страдал. Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев в единственном письме, которое он мне писал за границу (20 июля 1851 г.), говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к концу – «не от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого».

Передо много лежат три-четыре письма, которые я получил от Грановского в последние годы; какая разъедающая, мертвящая грусть в каждой строке!