Наши предки

Итак, «Барон на дереве» во многом отличался от «Раздвоенного виконта». Вместо вневременной истории с едва намеченным антуражем, загадочно-неосязаемыми персонажами и сказочно-детским сюжетом, из-под моего пера сам собою выходил заманчивый исторический «пастиш»^[108], этакая вереница картин восемнадцатого столетия, подкрепленная всевозможными датами и отсылками к известным событиям и лицам; пейзаж и природа, разумеется, вымышленные, но описанные ностальгически точно; действие, нарочито пытавшееся оправдать и оправдоподобить ирреальность изначального приема; короче говоря, кончилось тем, что я склонился к написанию романа в общепринятом смысле этого слова.

О второстепенных персонажах, возникших в силу спонтанного разрастания романной стихии, сказать особо нечего. Почти всех их роднит то, что они одиночки, но одиночество это грешит неким изъяном в сравнении с «единственно правильным одиночеством» главного героя. Взять хотя бы кавалера Адвоката, в котором повторяются черты, характерные для доктора Трелони. XVIII в., великое столетие эксцентриков, словно специально было создано для того, чтобы разместить в нем галерею чудаков. Значит, и Козимо ди Рондо можно воспринимать как эксцентрика, пытающегося придать универсальный смысл своей эксцентричности? С этой точки зрения «Барон на дереве» не до конца отвечал на поставленный мною вопрос. Ясно, что сегодня мы живем не в мире чудаков, а среди людей, лишенных самой элементарной индивидуальности, настолько их человеческое начало сводится к абстрактной сумме заранее установленных правил поведения. Сегодня вопрос заключается не просто в частичной утрате самих себя, а в утрате полной, в абсолютном несуществовании.

⠀⠀ ⠀⠀

От первобытного человека, составлявшего со вселенной одно целое и, можно сказать, еще не существовавшего, поскольку он не отделился от органической материи, мы медленно пришли к человеку искусственному: составляя одно целое на сей раз с продуктами производства и ситуациями, он также не существует, поскольку ни с чем не соприкасается и не вступает в отношения (и в борьбу, а через борьбу в гармонию) с тем (природой или историей), что его окружает; он лишь абстрактно «функционирует».

Все эти мысли постепенно воплотились у меня в захватывающем образе ходячих рыцарских доспехов» совершенно пустых изнутри. Я начал писать (в 1959 г.) и вот появился «Несуществующий рыцарь». В трилогии он может занимать как последнее, так и первое место хотя бы из уважения к хронологическому первенству паладинов Карла Великого, а еще потому, что по отношению к двум другим романам он воспринимается скорее как пролог, чем эпилог. Кроме того, эта книга писалась в период куда менее ясных исторических перспектив по сравнению с 1951 или 1957 годами; в ней больше философской направленности, выливающейся однако и в более проникновенный лиризм.

Несуществующий воин Агилульф перенял психологические черты довольно расхожего во всех слоях нашего общества типажа. Поэтому работать над этим персонажем мне стало сразу легко. Из формулы Агилульфа (добровольно-осознанное небытие) я вывел при помощи логического противопоставления (двигаясь от идеи к образу, а не наоборот, как это я обычно делаю) формулу бессознательного бытия, то есть общего единения с объективным миром, — и создал оруженосца Гурдулу. Однако такой психологической завершенности, как в первом случае, у этого героя не было. И это вполне объяснимо, потому что прототипы Агилульфа встречаются повсюду, а прототипов Гурдулу можно отыскать разве что в трудах по этнографии.

Оба этих персонажа, один из которых лишен телесности, а другой — сознания, не могли тянуть весь сюжет, они всего лишь обозначили тему, а раскрыть ее должны были другие персонажи; их бытие и небытие боролись внутри одного и того же человека. Если кто и не знает, есть он или нет, так это молодой человек; следовательно, именно молодой человек должен был стать подлинным героем романа. Рамбальд, стендалевский паладин, ищет доказательств своего существования, подобно всем своим сверстникам. Доказывать, что ты есть, следует делом. Рамбальд и будет моралью практики, опыта, истории. Однако нужен был еще один юноша, Турризмунд, и он воплотил в себе абсолютную мораль, согласно которой доказательство бытия должно исходить из чего-то, что находится вне его самого, из того, что было до него, из всеобщего, от которого он отделился.

Женщина в восприятии юноши существует безусловно. И я создал двух женщин: Брадаманту, любовь-распрю, любовь-войну, даму сердца Рамбальда; и эфемерную Софронию, любовь-согласие, ностальгическую любовь предродовой мечты, даму сердца Турризмунда. Брадаманта, любовь-война, ищет собственную противоположность, то есть небытие, поэтому она влюблена в Агилульфа.