Наши собственные

— Анна Матвеевна, я кухонную посуду не мыла и мыть не буду. Нечем. Воды нет.

И Муся за ней:

— А я кухню не убирала: там всюду грязные кастрюли наставлены — не повернуться. Пойдем, Катя, в фантики играть!

И встала старушка Анна Матвеевна:

— Ну, Василий Игнатьевич, возьмемся уж мы с вами, старые пролетарии.

Поднялся Василий Игнатьевич:

— Пожалуйста, Анна Матвеевна!

И вот уже звякает цепь у колодца и звенит посуда в лоханке.

А наверху, у себя в комнате, Таня думает и думает:

«Ничего я, видно, не сумела. Все неправильно начала… Не могу я. Мама, бывало, меня дразнила: „Мягкая, как воск“, — а тут нужна дисциплина, строгость. А они не хотят меня слушаться. Не понимают. Трудно, ох, как трудно мне, мамочка!»

Да, Таня, трудно. И общая растерянность и страх, и плач Муси, и эгоизм Леши, слабость стариков, отчужденность Лили, отсутствие Геры — все это легло на твои плечи. Не позволяй им сгибаться. Нельзя. Ты старшая здесь, и ты комсомолка. Тебе придется ответить Родине, Когда она спросит, все ли ты сделала, что было в твоих силах, и даже немного больше. Так она спрашивает со своих лучших детей.

Вечером, в положенный час, ребята собрались к ужину.

— Вы, ребята, ужинать пришли? — спросила Таня.

— Да, конечно.

— Да… да.

— А что на ужин?

— Ужина, — сказала Таня спокойно, — не будет.

— Почему?

— Как это не будет?

— Потому что дежурные не принесли воды и не налили керосину в керосинку, не почистили картошку.

Все поворачиваются и смотрят на Пиньку и Лешу. И так смотрят, что те невольно опускают головы.

7. Я буду жить!

Гера вернулся. Он остановился на пороге, и восклицания, приветы, вопросы замерли у всех на губах. Он осунулся и почернел. У него сгорбились плечи, рот, сухой и опаленный, был плотно и жестко сжат.

Держа за дуло ружье, он тащил его по полу, и ложе подскакивало и стучало по половицам.

Гера прошел сквозь полную людьми комнату, как сквозь пустыню, — для него никого не было вокруг. Он вошел в свою каморку и закрыл дверь.

Взволнованные ребята молчали; они проводили его глазами, и никто не сказал ни слова. Только Василий Игнатьевич ниже опустил голову.

Анна Матвеевна вдруг решительно встала, обдернула на себе халат и, вся подтянувшись, пошла в комнату Геры. Тягостное молчание придавило ребят. Никто не шелохнулся, не посмотрел на другого, не зашептался.

Сколько времени прошло, — не знаю.

Анна Матвеевна вошла в комнату, закрыла лицо руками. Все повернулись к ней, но никто не задал вопроса.

— Ребятушки, — сказала Анна Матвеевна шепотом, — у Геры все убиты: и мать, и братишка…

Таня перехватила полный ужаса взгляд Муси, судорогу на лице у Юры и, подавив рыдание, сказала:

— Ребята, уйдем отсюда…

Хорошо, что она увела младших. Даже издали доносился сюда плач Муси и взволнованные голоса мальчиков.

Юра направился было в комнату Геры, но Лиля остановила его:

— Не ходи, Юра, не надо его сейчас расспрашивать, утешать. Анна Матвеевна, у вас найдется чего-нибудь поесть? Ведь он совершенно истощен.

— Возьми на кухне кашу.

Анна Матвеевна ушла к себе в комнату — поплакать. Василий Игнатьевич к себе. В доме, придавленном новым несчастьем, тихо, в комнате пусто. Тогда вышел Гера и стал ходить по столовой от дверей к окну, от дверей к окну…

Лиля не хотела тревожить его; она шла в столовую за ложкой. Увидев Геру, она бесшумно остановилась на пороге и повернулась, чтобы уйти, но Гера обрушил на нее свою боль, свой гнев, свою ненависть, все, что бушевало в нем.

— Что ты тут ходишь? — закричал он зло. — Что тебе от меня надо? Ненавижу я тебя! Ненавижу. Отстань от меня, отстань! Никого мне не надо! Провались все к чертовой матери!

Лиля ошеломленно молчала; руки у нее задрожали, но она все понимала. Всё. И вдруг спокойно и деловито она поставила на стол прибор и положила в тарелку горячую, вкусно пахнущую кашу.

Гера осекся и стал удивленно следить за тем, что делает девочка.

— Что это? — спросил он.

— Тебе надо поесть.

Гера вспыхнул снова:

— Не надо мне вашей еды! Не надо! Не надо! Не приставай ко мне! Не трогай!

Лиля смотрела в сторону.

— Что ты молчишь? Что ты стоишь и молчишь?

— Я знаю, что тебе очень тяжело, — уронила Лиля тихо.

— Не твое дело, уходи! Не надо мне вашей жалости! Убирайся!

— Хорошо, — Лиля покорно ушла и закрыла за собой дверь.

Гера стоял у стола и смотрел на рисунок клеенки.

Потом машинально сел на стул и взял ложку. И стал есть жадно, давясь и обжигаясь. Он был голоден, очень голоден… и вдруг отодвинул тарелку, сгорбился, встал и пошел мерить и мерить шагами большую комнату…

Гулко раздавались его шаги в затихшем доме.

Анна Матвеевна тихонько вошла и положила сухую руку на его плечо.

— Герушка, — прошептала она.

И Гера вдруг по-детски приник к ней и заплакал, всхлипывая и стараясь удержать слезы. Он стыдился этих мужских колючих слез.

— Не могу я… Как вспомню Петьку… лежит ничком… и глаза землей набиты… а маменька его за ногу держит… а сама… проклятые! За все заплатят! За все!

Гладила его по голове Анна Матвеевна, но не могла успокоить:

— Ну, Герушка, ну, сыночек… Герушка!

— Ладно уж, посчитаюсь… Поглядим… Ладно уж…