Насилие и священное

Хотя вначале конфликт связан только с сексуальными потребностями, в результате он приводит к всепоглощающему соперничеству, которое одни эти потребности уже не могут оправдать. Феноменальных подвигов предка повторить никто не может: «уже не было человека, который, превосходя остальных своей мощью, мог бы с успехом взять на себя роль отца». У соперничества тысячи предлогов, поскольку, в сущности, предмет у него один — верховное насилие. Остаются только самки с одной стороны, а с другой — самцы, неспособные их поделить. Причиной описанного Фрейдом состояния можно в принципе счесть смерть страшного Отца, но теперь все происходит так, словно отца никогда и не было. Акцент смещается на братьев-врагов, на тех, кто не разделен никакими отличиями. Фрейд приближается к кругу взаимного насилия, к симметрии жертвенного кризиса.

Фрейд подходит к первоначалу, полагая, что удаляется от него. Сам процесс трагедии, процесс обезразличивания не чужд «Тотему и табу», поскольку именно к нему, как мы только что видели, Фрейд сводит свое описание хора, то есть самих братьев, анализируя трагедию: «Коллектив лиц, все с одинаковым именем и в одинаковой одежде…»

Запрет здесь возводится не к «хорошо известному нам из психоанализа» состоянию, а к властной необходимости предотвратить «борьбу всех против всех», которая бы привела к «гибели нового общества». Наконец-то мы попадаем в область конкретного: «Половая потребность не объединяет, а разъединяет людей».

Фрейд ни словом не упоминает первую теорию. Не отдавая себе отчета, он готов выбросить комплексы и фантазмы на свалку и придать запретам реальную функцию

. Он, вообще-то внесший столь большой вклад в непонимание религии, в «Тотеме и табу» первый называет подлинную функцию запретов. Точно так же, закончив «Тотем и табу», он был первым, кто перестал учитывать собственное открытие.

* * *

Вторая теория превосходит первую с точки прения функции. Теперь нужно ее разобрать с точки зрения генезиса. Она утверждает, что братья, договорившись полюбовно, отказываются от всех женщин.

Абсолютный характер запрета нисколько не предполагает этого условленного согласия, этого запрета по взаимной договоренности. Если бы люди были способны договориться, то это табу, незыблемое и непререкаемое, не легло бы на всех женщин. Более вероятным был бы раздел наличных ресурсов между потенциальными потребителями.

Фрейд прекрасно видит, что насилие должно восторжествовать. Поэтому он и говорит о «сильных непорядках», предшествующих окончательному согласию, о весьма разительных доводах, предназначенных, видимо, разъяснить братьям серьезность их положения. Но этого мало. Если бушует насилие, то запреты необходимы: без них общества бы не возникли. Но человеческие общества могли не возникнуть. Фрейд ничего не говорит о том, что же делает примирение необходимым или хотя бы возможным, и тем более примирение, возникающее вокруг запрета, столь «иррационального» и «аффективного», по словам самого Фрейда, как запрет инцеста. Антиинцестуальный общественный договор не может убедить никого; теория, так хорошо начатая, завершается на очень слабой ноте.

То, что во второй теории Фрейд обрел с функциональной стороны, он утрачивает с генетической. Настоящий итог этой теории состоял бы в упразднении идеи о братьях, но это означало бы упразднение и самого Фрейда.

Мы пытались проследить путь, приведший от первой ко второй теории, мы полагали, что уловили динамику мысли, постепенно избавляющейся от семейной и культурной семантики… Теперь мы должны констатировать, что эта траектория осталась без завершения. Со второй теорией инцеста происходит то же, что и с текстом о трагедии. Братья и женщины сведены к тождественности и анонимности, но отца это не касается. Отец уже умер; следовательно, он остается в стороне от процесса обезразличивания. Единственный персонаж, который по пути не сумел избавиться от семейной оболочки, — это, к сожалению, глава семьи. Фрейд, если можно так выразиться, «рассыновляет» сыновей, но дальше этого не идет. Надо довести эту прерванную траекторию до конечной точки — то есть «разотцовить» отца.

Завершить намеченный Фрейдом маршрут — не значит отказаться от убийства, которое остается абсолютно необходимым, поскольку его требует огромная масса этнографических материалов; это значит отказаться от отца, значит уйти от семейных рамок и семантики психоанализа.

Мы видим, как Фрейд раз за разом упускает реальную структуру жертвоприношения, праздника и всех прочих данных из-за неотвязного отцовского присутствия, в последнюю минуту путающего карты и прячущего механизм священного. Все фразы, которые начинаются словами: «психоанализ нам показывает», «психоанализ нам открывает», регулярно проходят мимо совсем уже близкого объяснения: