Наследие (СИ)

Чем дольше я здесь находился, тем больше меня мучили кошмары детства, докучали проблемы этого старого дома, раздражала прислуга, от присутствия которой меня порой охватывала жуткая паранойя. В добавок ко всему, на приём ко мне каждый день приходили толпы пациентов жалующихся на свои несуществующие болезни. Их всех мучил всего-навсего один недуг - старость и одиночество, от которого у меня, к сожалению, не было лекарств. Хотя для самых "больных", как мне казалось, настоящей панацеей от этой хвори было отнимание моего драгоценного времени на пустую болтовню о политической и военной обстановке в стране, обсуждение последних новостей с фронта, жалобы на непутёвую молодёжь и просто бесконечные старческие сетования на всех и вся. Мне же приходилось с невозмутимым и непринуждённым видом выслушивать этих больных душой людей и, по возможности, поскорее их выпроваживать.

Хотя я им не судья.

Такая уж была прискорбная тенденция в сельской местности - дети оставляли своих родителей и массово перебирались в города, которые неизменно портили их. Молодые люди постепенно забывали о своих больных и немощных стариках, заботясь лишь о своих нуждах и проблемах, опекаясь в первую очередь своей карьерой и нездоровыми амбициями.

Но какое мне было до этого дело?

Я не знал, как это быть таким же, как и они, поскольку моё детство вряд ли можно было бы назвать детством нормального ребёнка, растущего в нормальной семье. Отец мой был секретарём при Министерстве Вооруженных Сил Великобритании и почти всё время был на работе. Мать - потрясающая скрипачка, постоянно проводила время если не на репетициях, то в разъездах в составе Лондонского симфонического оркестра. Потому я постоянно оставался на попечении либо дедушки и бабушки, либо угрюмой малословной няни, которая целыми днями сидела в кресле возле камина, читая нудные любовные романы и каждый раз томно вздыхала в тех местах, где описывались сцены эротического содержания, мечтая о каком-нибудь жгучем испанском красавце, который пытался бы обнять её необъятную талию.

Никакого удовольствия мне такое времяпрепровождение, конечно же, не приносило. Именно с тех пор я возненавидел этот дом, его обитателей и их способ существования, погрузившись с головой в чтение, которому уделял колоссальную часть своего досуга. Со временем я стал отдавать предпочтение естественным наукам, потому долго с выбором профессии не стал тянуть, твёрдо решив стать медиком.

Вернее патологоанатомом.

Можно сказать, что я всецело посвятил свою жизнь смерти, всем её тайнам и мало кому понятной красоте. Было так интересно встречаться каждый раз с новым проявлением этой молчаливой бледной старушки, которая стала действительно вызывать у меня чувство уважения и некоторой извращённой любви. Многие боялись меня и считали сумасшедшим за такой странный подход к столь незаурядной профессии, но я в ответ лишь смеялся над ними.

Мне было хорошо известно, что эти глупцы всего-навсего боятся смерти и меня, её верного свидетеля и наблюдателя, который совершенно не питал к ней никакого страха, поскольку знал что такое жизнь и не вкусил её запретных плодов, как другие.

Да, не буду отрицать - я себе никогда ни в чём не отказывал.

У меня были деньги, были женщины, которые претендовали на мою любовь, была шикарная машина с личным водителем, место в одном из элитных клубов Лондона, но я никогда не был этим одержим, как мои знакомые.

Я воспринимал всё это как должное, определённую дань публичной жизни. На самом деле, всё это мне не было нужно.

Вся эта "светская жизнь" меня утомляла и раздражала. По-настоящему я жил только в своём морге, когда проводил очередное вскрытие, изучая внутренние органы и ткани, их постлетальные изменения и наслаждаясь сладким запахом формалина, который медленно уничтожал мои нюховые рецепторы. А все те пустые развлечения, свидетелем которых я был, проходили мимо моего сознания, не задерживаясь в нём дольше, чем на один вечер.

Мне часто говорили, что я чёрствый сухарь, бессердечный и совсем обделён чувствами, беспристрастный трупорез и падальщик. Но мне было глубоко наплевать на подобные заявления. Люди, которые обычно осмеливались сказать мне это в лицо, были лишь грязными, лицемерными ублюдками, очередными завистниками в длинном списке моих "закадычных друзей", чью храбрость простимулировало изрядное количество выпитого ими спиртного.