Наследник из Калькутты

Сила этого романа не только в остроте сюжета, мастерски закрученного в тугую пружину, которая заставляет читателя не выпускать книгу из рук. И не только в историко-событийных аналогиях (отец говорил, что подчас он описывал черных невольников Африки под непрерывный лай лагерных овчарок!). Сущность романа заключается в том, что его автору удалось сохранить СВОБОДУ САМОВЫРАЖЕНИЯ и тем самым человек, столь несправедливо и жестоко низвергнутый обществом (которому он всю жизнь служил верой и правдой!), смог возвыситься над своими тиранами и морально посрамить их, заклеймив зло с неправдой вне границ пространства и времени. Именно поэтому роман пробил — как трава асфальт! — все препоны советских издательств и буйно разросся (уже помимо авторской воли), когда этот асфальт прогнил и растрескался. В одном из писем (1966 г.) отец писал: «Наследник» адресован несчастным и измученным заблатненным (т. е. в сущности всему великому народу), отсюда и резонанс…»

Возможно поэтому лагерные сотоварищи отца упрекали его (а позднее и меня), когда мы указывали на значимость Василевского во всей этой истории. Они возмущались приведенным выше тезисом о том, что он создал автору какие-то условия для творчества. И не только из-за того, что отец сжег себе легкие и испортил глаза, работая по 20 часов при соляровой коптилке на чердаке лагерной бани. Суть в том, что есть правда, которая возвышается над фактологией событий, и эта высшая правда на весах истории, оправдывает теневые и даже низменные стороны судьбы человека-творца. Мудрый писатель В. Д. Иванов часто приводил два афоризма (не уверен, что они принадлежат ему лично!): во-первых, курица, несущая золотые яйца, совершает естественные отправления, как самая обычная птица; во-вторых, говорил он, книги всегда умнее и достойнее своих авторов. Добавим, что они еще и значительно дольше живут.

* * *

Не будучи художником пера, я не способен достойно воспроизвести словесный портрет родителя… Это был рослый человек, хорошего телосложения (что называется, «породистый»), неизменно привлекавший к себе внимание окружающих своей живостью и непосредственностью. Общительный, разговорчивый, он становился «душой компании» в любых застольях, в поездках, даже случайных очередях. Обладая блестящей памятью и эрудицией, он был способен произносить пламенные речи на самые разнообразные темы едва ли не в любой аудитории, легко овладевая вниманием собеседников. Афоризмы, цитаты, разнообразные стихи, всевозможные остроты и притчи били из него фонтаном. Все, за что брался отец, он стремился делать усердно и тщательно, доводить до конца во всех мелочах. Он очень уважал любое, даже самое малое ремесло и мастерство, всегда любовался хорошей работой различных профессионалов — плотников ли, строителей, каменщиков. Ненавидел стандартизацию, показуху, любые проявления пошлости, фальши, халтуры. И восхищение свое, и негодование проявлял несдержанно, бурно, подчас привлекая этим внимание прохожих. Жадность к жизни, к активной деятельности проявлялась у него везде и во всем. Он был душою гораздо моложе своего подлинного возраста — такое ощущение возникало у меня даже в детстве. Играя в «солдатики», во «взятие крепости» и другие игры, правила которых он тут же придумывал сам, отец был способен увлечься ими более активно, чем ребенок-партнер… Очень нравилось ему название американского фильма «Благослови детей и зверей» (да и сам фильм тоже был ему по душе, он любил «все живое» и по натуре своей до конца дней оставался созидателем).

Вот несколько своего рода афоризмов, взятых наугад из его книг и писем: «Счастье лежит на очень простой дороге. Его не сыщешь на путях необыкновенных»; «Бескультурье и есть — хамство к человеку, а через него, конечно, и к природе…»; «Любая служба — дело наживное, а ребенок — дело непоправимое, если что случится» (т. е. нельзя рисковать здоровьем ребенка ради работы); «Дети и книги делаются из одного и того же материала, и дальнейшая судьба и тех, и других тревожит сердце примерно одинаково, точнее, сходно…»

Свои взгляды и убеждения писатель достаточно полно высказал в романе-хронике «Горсть света», и мне нет необходимости о них говорить. Я только часто думаю о том, каково было бы этому свидетелю нашего века видеть все, что происходит с Россией сегодня. Не сомневаюсь, что он был бы рад и крушению прежних правящих монстров, и возрождению разрушенных храмов, и — особенно! — возврату многим российским градам и улицам их исконных названий… Огорчался бы национальным розням, войне с Чечней, не одобрил бы, разумеется, преобразования Манежной площади и засилья чуждой рекламы на улицах Москвы, а вот его отношения к новому памятнику Петру Первому не берусь в точности определить… Может и простил бы автора уже за его неуемную дерзость!..