Наследник Тавриды

«Его высокопревосходительству Карлу Васильевичу Нессельроде.

Милостивый государь!

Вашему сиятельству известна причина, по которой в мое подчинение был переведен от генерала Инзова коллежский секретарь Пушкин. Я не могу пожаловаться на него. Напротив, по всему, что я узнаю через градоначальника Гурьева и полицию, он стал гораздо умереннее. Но собственный интерес молодого человека заставляет меня просить государя о помещении его в иное место. В Одессе он имеет множество льстецов. Это кружит ему голову и мешает осознать необходимость самообразования. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет больше времени для занятий и избежит опасного общества. Надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред.

Вашего высокопревосходительства покорный слуга

Граф Воронцов».

Нет, он не мог позволить себе оставить Пушкина на юге. О каждой необдуманной выходке поэта станут доносить в Петербург. Де, вон как у наместника ссыльные распоясались!

Михаил Семенович позвонил в колокольчик. Явился Казначеев. Граф подтолкнул к правителю канцелярии странички с эпиграммами на маскарад.

— Я поручаю вам вызвать коллежского секретаря Пушкина и передать ему мое крайнее неудовольствие.

Лунная ночь накрыла степь, как перевернутая чашка. Апрель, уже по-летнему жаркий, дышал предвкушением морских купаний. Но в сумерки казалось, что по земле вот-вот побежит изморось. Близилось время, когда из травы полыхнут маками. В Бессарабии Пушкин не пропускал этих дней, они были для его сердца и горестны, и чудны. Вспоминалась цыганка, дочь вожака табора, за которой он следовал месяца три, пока однажды утром под пыльным пологом шатра не нашел их постель пустой. Ему сказали, что птичка упорхнула в соседнее кочевье с новым другом. Поэт не стал искать ее, просто вернулся в Кишинев, а через год узнал, что Земфиру зарезал молодой цыган-любовник. Сейчас тени прошлого теснились перед ним. Может, потому что цвела степь.

Разве не было ему предсказано горе? Две ссылки, немилость и смерть из-за женщины? Разве за всем этим не стоял белый человек? Как-то, увидав Воронцова на белой лошади, поэт пришел в смятение. Граф имел привычку часов в шесть, закончив работу в канцелярии, гулять верхом по городу, заезжая в самые отдаленные и ветхие уголки. Спешивался, заходил под гнилой кров, еще не высохший после зимней мокроты, о чем-то договаривался с хозяевами. На следующий день, глядь, либо детей скопом уводили в приют, либо старшая дочь, вместо улицы, шла к кому-нибудь в услужение, либо отец, еще не совсем спившийся, получал наряд возить на клячонке камни для набережной. Можно, можно, можно помочь!

Намедни, свернув с Соборной площади, граф продирался меж еврейских лавчонок, пытаясь уяснить, как сдвинуть эту рухлядь саженей на сто от церкви и сколько будет стоить подобное предприятие. Из подслеповатого оконца ростовщика его заметил Пушкин. Воронцов ехал по грязной улице на ослепительном скакуне и казался существом иного мира — белый на белом, точно ангел смерти. Александр Сергеевич невольно прижал к животу руку с заветным перстнем-талисманом на сердоликовой печатке.

— Не скажешь ли, любезный Шолем, что здесь написано и убережет ли меня эта вещица от бед?

Ростовщик прищурился. Сдвинул на лоб круглые очки, примотанные к ушам бечевкой. И хитро поглядел на посетителя.

— Таки вы хотите знать, чья тут надпись? Вас надули. Сара, Шейна, гляньте, как в Кишиневе делают гешефт! Молодой человек, слушайте сюда, это, верно, проделки какой-нибудь дрянной шиксы, которая сбыла вам печать за талисман? Тут сказано: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Надпись для оттиска, она перевернута.

Пушкин смутился.

— Не думайте об этом, — ободрил его ростовщик. — Ступайте к Папе-Косте, он знает одного грека. Старого обиралу! Тот сумеет растолковать вам завтрашний день так же ясно, как я сегодня говорю: у моего клиента завелись деньги.

— Это ненадолго, — рассмеялся поэт. Получив гонорар от Вяземского, он поспешил выкупить кое-что из вещей: пару колец, пресс-папье в виде золотого негритенка со штанами из слоновой кости, письменный прибор.