Наследники Демиурга

После убийства Распутина полковник вышел из-под действия гипноза, в который его погрузило прочитанное, и решительно взялся за дело, надеясь изменить ход описанных событий. Но ты ведь знаешь: „Что написано пером…“ Наверное, неведомый автор этой поговорки сталкивался с чем-то подобным в своей жизни… Увы, полковника Кавелина ждало горькое разочарование: никто не воспринял его предупреждения всерьез, к Императору его просто не допустили, начальство высмеяло, и ему пришлось в отчаянии, бессильно сжав кулаки, наблюдать сначала за крушением трехсотлетней династии Романовых, а затем и за комедией абсурда, в которую вылилась „бескровная революция“.

По его собственным словам, Дмитрий Иринархович дошел до того, что был в шаге от того, чтобы разрядить свой наган в висок, не дожидаясь, пока сбудутся ВСЕ описанные мной ужасы… Но тут судьба сыграла с ним шутку в своем непредсказуемом стиле: предыдущая бурная деятельность полковника, направленная на спасение монархии, была воспринята победителями, как своеобразная борьба против нее. Он не только не потерял места, но и несколько продвинулся по службе, заняв кресло своего непосредственного начальника, что, правда, не принесло ему душевного спокойствия.

Полковник признался мне, что были моменты, когда он собирался найти меня и попросту пристрелить, благо, что в те сумбурные времена никто и внимания не обратил бы на гибель какого-то мальчишки, однако, поразмыслив, раздумал.

Именно из-за сумбура событий, свидетелем которых становился, их явной нелогичности он постепенно пришел к мысли, что автор рукописи не предвидел их, а, наоборот, придумал. Придумал так, как придумал бы почти любой мальчишка на его месте, не задумываясь над правдоподобием и причинно-следственными связями. Понимание этого оказалось таким шоком, что полковник несколько дней подряд был уверен в полном своем сумасшествии и существовании Сотникова, его рукописи и вообще всего происходящего вокруг лишь в своем больном воображении. Только общение с неким генералом, внезапно снизошедшим до него, пролило некий свет на события и заставило радикально сменить точку зрения…

– Откуда вы узнали, Георгий Владимирович, о существовании одного из лидеров большевиков Кобы-Сталина?

– Ниоткуда. Вы же знаете, господин полковник, что я всех их придумал! – нагло улыбнулся я в лицо жандарму. – Они овеществились из моих ночных фантазий. Такой ответ вас устраивает?

Такой ответ полковника не устроил.

Допросы продолжались несколько дней подряд и, в конце концов, завершились тем, что меня перевели из общей камеры в одиночную. Чему я был несказанно рад, потому что жизнь в переполненной „общаге“ даже в такой современной по тому времени тюрьме, как „Кресты“, была сущим адом. Никогда не верь, что нынешняя перенаселенность тюремных камер, о которой часто вещают с экрана телевизора, – изобретение последних десятилетий. Духота, теснота, вонь, клопы – вот малая толика моих впечатлений от тех „апартаментов“.

Кстати, моя одиночка одиночкой, собственно говоря, и не являлась. Это был довольно обширный „номер“, рассчитанный на четырех узников, сухой и уютный. Куда полковник Кавелин умудрился рассовать остальных ее обитателей, так и осталось для меня загадкой. Впоследствии я узнал, что власти вынуждены были отпускать некоторых уголовников побезобиднее, чтобы разместить политических, но таких, увы, было немного, так как первое, что сделала восставшая матросня в ходе июльских событий, это ворвалась в „Кресты“ и освободила своих сторонников, а попутно с ними – остальную шваль.

Ухаживали за мной едва ли не как за коронованной особой, регулярно поставляя обеды из расположенного неподалеку ресторана „Купец“ и прочистив ради моего удобства давным-давно засоренный ватерклозет… Унитаз, короче говоря.

Бумаги и прочих письменных принадлежностей тоже оказалось вдоволь, но писать я был как-то не расположен, лишь мстительно рисовал карикатуры на своих „мучителей“, отдавая предпочтение, разумеется, любезному Дмитрию Иринарховичу. Рисовать я всегда умел лучше, чем писать, и, боюсь, полковник пережил немало неприятных минут, анализируя образчики моего язвительного творчества. Хотя живопись мне тоже, в конце концов, наскучила…

Поэтому, когда в одно прекрасное утро, через пару месяцев после моего водворения в „одиночку“, я проснулся от холода, а потом не дождался завтрака, то, каюсь, посчитал, будто переполнил чашу терпения своих тюремщиков.

И снова я оказался не прав.

После нескольких дней голодовки в двери загромыхал ключ, и в помещение ввалились два заросших по самые глаза бородами солдата в папахах, матрос и верткий типчик с физиономией карточного шулера, но облаченный в поддевку мастерового, извозчицкий картуз и драгунские галифе при лаковых штиблетах.

– Вы свободны, дорогой товарищ! – возопил ряженый, бросаясь мне на грудь и обдавая при этом сложным букетом запахов, в котором превалировали сивуха и чеснок. – Народная революция снесет все узилища и тюремные замки!..