Наследство разоренных

Судью не интересовали экономические перспективы имения, но он посетил Чо-Ойю, полагаясь на пресловутое «слово джентльмена». Он прибыл верхом, распахнул двери, ощутил уединенность скита, реагирующую на условия освещения и на погоду; воспринял не жилище, а атмосферу бытия. Темный, почти черный пол из широких досок. Потолок напоминает грудную клетку кита, на дереве читаются следы плотницкого топора. Камин из светлого речного камня с блестками-песчинками. Под окнами буйные заросли папоротников: тугие стебли, бахрома листьев, подбитых спорами, россыпь шишечек, подернутых бронзовой дымкой. Он ощутил намек на возможность постижения пространства вглубь, вширь, в высоту и в иных, расплывчатых и неопределенных измерениях. За окнами носились и свиристели пестрые птицы, Гималаи вздымались в бездну небес, подчеркивая ничтожность человека… человечка… никчемность его жалкой повседневности и тщетность потуг от нее отрешиться. Уединиться, отгородиться, отрешиться… жить иностранцем в собственной стране, не вникая в речь окрестных обитателей.

В суде его больше не видели.

*

Саи распростилась с монастырским абсурдом, с сусальными нежных оттенков ангелочками, окружавшими запятнанного кровавыми ранами Христа, с одеяниями не только неудобными, но и тяжелыми, с Арленой Маседо, еще одной воспитанницей нетрадиционного плана. Отец ее, если верить Арлене, португальский моряк, часто отправлялся в дальние страны. Другие девицы, правда, сплетничали, что рейс ее папаши всегда завершался в Дели, у парикмахерши-китаянки из отеля «Кларидж». Позади четыре года обучения приниженности и страху, уверткам и уловкам, четыре года под надзором детективов в черном, жизни по закону, расценивающему любое мелкое прегрешение как смертный грех.

Прощай:

a) стояние в помойке с шутовским колпаком на голове,

b) тепловой удар от торчания на солнцепеке на одной ноге и задранными вверх руками,

c) ежеутреннее покаяние в грехах,

d) красно-сине-черно-шафранная исполосованная задница.

«Бесстыжая тварь!» — шипела сестра Каролина — и попка мелкой грешницы, не выучившей уроков, наливалась алым цветом, как зад бабуина. Тварь училась стыду.

Система прокламировала чистоту нравов и помыслов, но дышала грехом. Под тонкой пленкой воздержания вибрировали страсти, тайные мысли опровергали провозглашаемые истины. С примитивной прямотой постулировались нормы. Кекс лучше ладду,

вилка-ложка-нож лучше рук, вино Христово и облатка его тела приличнее обвешивания маргаритками фаллического символа, английский язык лучше хинди.

*

Противоречия жизни и учебного курса сталкивались, усваивались. Лохинвар Вальтера Скотта и Тагор, экономика и этика, горский флинг в шотландке и пенджабский танец урожая в дхоти, национальный гимн на бенгали и невнятный латинский девиз на одежде и над порталом монастыря: PISCI TISCI EPISCULUM BASCULUM… — или что-то в этом роде.

*

В последний раз Саи проходит под этим девизом в сопровождении монахини-ревизорши, проверявшей бухгалтерию монастыря. В Даржилинг. Через Дели и Силигури, по деревенской Индии, застывшей в архаике и нищете. Женщины с вязанками хвороста на голове, под сари — ничегошеньки не надето.

— Как тебе не стыдно, у тебя все видно, — веселится сопровождающая.

На следующее утро Саи уже не шутит, а возмущается. Поезд ползет по выемке, окаймленной вверху вереницей голых задниц. Народ испражняется, подмывается, повернувшись задом к железнодорожному пути.

— Свиньи, грязные свиньи. И бедность их не извиняет, — бушует монахиня. — Ну почему, почему они такие свиньи?

— По причине уклона, — поясняет, подняв взгляд поверх очков, пожилой господин ученого вида. — Уклон в сторону рельсов, очень удобно.

Монахиню причина не устраивает, но она умолкает. А для тех, кто гадит в сторону железной дороги, пассажиры просто не существуют как представители того же вида. Пусть их любуются игрой анусов. Не стесняться же, к примеру, воробьев…

И тому подобное.

*

Саи притихла. Чо-Ойю все ближе.

— Не волнуйся, милая, — утешает монахиня.

Саи не реагирует, сопровождающая раздражается.

Такси тарахтит по влажным субтропикам мимо чайных на шестах-сваях, мимо продавцов цыплят, мимо изваяний богинь Дурга-Пуджа под шаткими навесами. Дорога ведет через рисовые поля, тут и там торчат полуразвалившиеся складские сараи под вывесками крупных чайных компаний: «Рунгли-Рунглиот», «Гум», «Гинка».

— Что ты все время дуешься? — сердится монашка. — Боженька вон как страдал, а не дулся.

Вдруг справа выпрыгивает из зарослей река Тееста, окаймленная белым песком берегов. В окно кроме солнечных лучей врываются блики солнечных зайчиков, новые краски, новые углы обзора. Пространство вырывается из-под контроля зрения. Вода шумит, брызжет пеной, несется по руслу неведомо куда.