Насмешник

Во время своего последнего пребывания в Кении я редко встречался с официальными лицами. Между ними и поселенцами, смотревшими на них, почти как на вражеских агентов, осуществлялся строгий апартеид. То было время политических заявлений Хартингтона, объявившего, что там, где сталкиваются интересы иммигрантов и туземного населения, «предпочтительней» интересы туземцев. Если бы это сказал социалист, министр по делам заморских территорий, его слова просто пропустили бы мимо ушей; но поскольку высказывание принадлежало консерватору (и будущему герцогу), это заставило поселенцев впервые обратить внимание на политиков. Министерство по делам заморских территорий стало для них заклятым врагом, желающим лишить их земель, которые они расчистили, вспахали и оросили. Чиновникам, говорили они, не дорога эта страна, их тут ничего не держит, они думают лишь о повышениях да пенсиях, они уйдут в отставку и уедут умирать в Европу. Поселенцы же в борьбе с дикой природой осваивали нетронутые земли, на которых собирались жить поколениями. (Только представьте, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь по тем же причинам очень жестко критиковал богатых космополитов.) В те времена ходила история об одном районном чиновнике, который соблазнил фермерскую дочь, и та родила двойню. Он честно предложил жениться на ней, на что фермер ответил: «Да я скорей предпочту двоих внебрачных детей в семье, чем одного чиновника». Думается мне, это очень старая история, какую многим поколениям рассказывали о Монтекки и Капулетти, Кемпбеллах и Макдоналдсах. Но я впервые услышал ее в связи с волнениями из-за того, чьи интересы «предпочтительней».

Сейчас противостояние, похоже, потеряло всю свою остроту. А тогда были обыкновенные раздоры между двумя группами англичан, с одной стороны те, кто пытался управлять страной, как Монтессори своей школой[213], с другой — союз землевладельцев-феодалов, каждая группа искренне верила, что лучше понимает туземцев и знает, что им больше подходит. В то время существовал единственный, причинявший беспокойство и враждебный элемент — индийцы. Об африканском «национализме» еще никто не говорил. Теперь и чиновники, и поселенцы, и индийцы вместе не уверены в своем будущем, а с момента «чрезвычайной ситуации» с племенем мау-мау[214]

никто не прикидывается, что понимает туземцев. (Подавить это восстание, как уверял меня офицер, имевший к этому прямое отношение, удалось скорее благодаря лояльности и продажности вождей племени кикуйю, чем с помощью регулярной армии.)

Город Момбаса невероятно разросся с тех пор, как я видел его в последний раз, и сейчас занимает целый остров. Появился огромный, с иголочки «межрасовый» отель. На практике его «межрасовость» означает лишь то, что здесь селятся главным образом индийцы, поскольку африканцы не могут позволить себе такую роскошь, а европейцы собираются у себя в домах или в своем клубе. Есть впечатляющий Мусульманский институт, построенный покойным Ага Ханом и султаном Занзибара при поддержке других набожных благотворителей, чтобы восточноафриканские последователи Магомета могли получить техническое образование. (Правительство Кении взяло на себя заботу об обеспечении института преподавательским составом и оплате текущих расходов.) Им необычайно повезло с архитектором, которым стал капитан Г. Н. Бомонт, инженер, любительски увлекавшийся мусульманским искусством, на счастье, не испорченный влиянием Корбюзье, распространившимся на весь современный Восток. Институтский комплекс с его куполом, минаретом, аркадой, лепными, с бойницами парапетами, резными дверьми, изразцовыми стенами и бассейнами удачно расположен в саду, занимающем территорию в несколько акров, и отдаленно напоминает нежную красоту Альгамбры, Мена-хауса, англиканского собора в Гибралтаре, Брайтона, но ни в чем — угловатый облик здания ООН.

Эти два строения — главное архитектурное прибавление в городе. Есть свидетельство процесса, который представляется всеобщим: здания офисов становятся все крупнее, а частные дома — меньше. В первый раз я услышал в Африке жалобы на нехватку и дороговизну домашних слуг. Население острова как никогда расслоилось. Теперь в городе огромное количество белых бедняков — чего не было тридцать лет назад. На главной улице появился дансинг-бар, пользующийся дурной славой — смесь борделя с воровским притоном; все говорят о нем со страхом. Когда после многих уговоров я наконец нашел человека, готового пойти со мной туда, то увидел, что это отличное заведение, не совсем бандитское кафе для приманки туристов, но все же что-то, пробуждающее ностальгические воспоминания о марсельской «Старой гавани». Двери распахнуты для человека любого цвета кожи, для любого порока.

Доки Килиндини невероятно расширились, и в них кипит работа. Всюду видишь признаки процветания (думаю, сетования по поводу нехватки домашних слуг — один из таких признаков) и политической стабильности.