Насмешник

Я был поражен до глубины души не столько его преувеличенным горем, сколько обвинением в преступном любопытстве. Со следующей почтой пришло новое письмо, где говорилось, что первое было написано под влиянием минутной досады; что я не должен считать его злым; что я по-прежнему могу пользоваться Личпоулом в его отсутствие как убежищем и он с нетерпением ждет, когда мы вновь встретимся осенью. Но душевная рана так и не зажила. Я сделал, как он велел, и в положенный срок нож вернулся с новым лезвием, явно уступавшим прежнему. Приехал Гриз, и я продолжал приходить к нему, только больше не оттачивал перья. Мы оставались друзьями еще много лет; когда наши пути разошлись, он часто гостил в нашем доме, и моя мать всячески холила его. Но после случая со сломанным ножом прежний ясный, доверительный утренний свет никогда уже не сиял над нашей дружбой.

Любопытно, что он больше не занимался каллиграфией. Создал несколько в высшей степени оригинальных орнаментов — тут у него было поле для совершенствования, — но каллиграфию, после того как я сломал нож, оставил. Лишь однажды, много позже, попробовал было полушутя, полусерьезно вернуться к прежнему увлечению. «Я ведь говорил, что никогда больше не смогу писать».

Лет восемь спустя после первой нашей встречи Гриз издал за свой счет превосходный альбом ин-фолио собственных декоративных композиций, для которого я по его просьбе написал предисловие. Положение обязывало изобразить большее воодушевление, нежели я тогда испытывал.

«Лишь один человек,

 — писал я, — мог бы с полным правом взяться за предисловие, достойное этого собрания строгих и возвышенных орнаментов, а именно Джон Рескин… Надо отдать должное тонкости восприятия и цельности чувств, выказанных автором… Он вдохновенно шел к вершине мастерства, которое демонстрируют эти орнаменты… вырывающиеся за рамки определенной эпохи, определенной школы или традиции, но явившиеся единственно плодом тонкого вкуса автора, для которого важны лишь красота природных форм и ощущение глубокой общности с художниками, близкими ему по духу, независимо от того, в чем некогда проявился их талант, в богатстве и изобретательности рисунка для роскошных тканей или в строгости граней драгоценных камней. Это скорее Север, нежели Средиземноморье, в них больше от Шартра, нежели от Рима, но часто, особенно в поздних работах, в них живет едва уловимый аромат Востока, как в пряном ветре, родившемся среди чужеземных холмов, или в волхвах на некоторых полотнах старых фламандских мастеров с изображением Рождества».

Благодаря любезности моего давнего друга экземпляр этого тома, которого я не видел больше тридцати лет, недавно оказался у меня, и я перечитал и этот, и многие другие абзацы без особого стыда. Мне было двадцать три — возраст, обожающий высокопарный слог, — когда я написал это предисловие, и я многим был обязан дружбе с мистером Гризом и в последней части статьи уточнял, чем именно. Я описал прежние наши с ним встречи подобно тому, как сделал это выше, и нанес обиду отцу, высказавшись в том смысле, что, пока я не узнал мистера Гриза, я жил в окружении филистеров. Отец справедливо полагал, что моя юность прошла в мире поэзии.

«Когда пишешь старинным уставом, —

продолжал я, — все внимание сосредоточено на определяющей структуре знака, перо держишь легко, чтобы оно двигалось свободно, по прихоти твоего вдохновения и в то же время точно. В пределах этих часто мельчайших вариаций формы, направлений засечек, расстояний между штрихами и их равновесия, духа исторического соответствия есть где развернуться таланту, какой потребен для возведения собора»,