Настало время офигительных историй

Самое прекрасное, что презентацию он сделал. Сам или не сам – история умалчивает. Скорее всего, помогла какая-то добрая душа. Но видеоряд в музыке оставил неизменным.

И вот, идёт концерт на Женский день, мы, виновницы торжества, сидим нарядные, внимаем, специально обученный человек сидит и переключает видеоролики, и после бурных оваций на маленькую школьную сцену с любовной арией выходит историк. Его рубашка в светло-лиловую полоску застенчиво расходится на широком пузе прямо в районе пупка, отчего в моих мыслях навязчиво появляются слова «Астрахань» и «урожай».

Но потом эти мысли уходят. Всё уходят. Потому что историк начинает петь.

Справедливости ради, может, даже и ничего. Немного смешно одновременно видеть его и слышать: какое-то абсурдное сочетание звука и картинки. Но видеоряд – видеоряд ещё хуже.

На видеоряде – морские котики прыгают, танцуют и сношаются на скалах.

Все тихонько начинают хихикать.

И в самый патетический момент историк закатывает глаза и проникновенно тянет: «Йа-а-а-аназову тебя зо-о-оренька-а-ай…»

На заднем плане синхронно огромный морской лев поднимает голову, разевает рот и орёт что есть мочи.

Они даже, блин, похожи. Уникальное, можно сказать, фотографическое сходство.

Гогот за моей спиной разрастался, как лавина: вначале всё тише, а потом громче, громче… Но я сама уже ничего не замечала. Из глаз моих лились слёзы, меня сотрясали конвульсии, я, как и все зрители, старалась сдержаться, но от этого становилось только ещё смешней. В конце концов, я скрыла лицо рукой. Сто стороны могло показаться, что эта ария напомнила мне что-то очень грустное, и вот теперь я рыдаю, утопая в воспоминаниях.

Наконец, эта пытка искусством закончилась. Историк замолчал и под гром оваций посмотрел на меня так, словно это я, а не морской лев, корчила рожи за его спиной. Геннадий убивал меня мысленно самым изощрённым способом, но суть в том, что этим безудержным весельем определённо удлинил мою никчёмную жизнь на несколько минут.

С тех пор Геннадий Иванович отказался от идеи солировать на концертах. Надеюсь, с моим уходом он вернулся к этой пагубной привычке. Но дружба наша окончательно раскололась, о чём я, к стыду признаться, ни капли не жалею.

Глава 18. По Достоевскому

«Жил был писатель такой Достоевский. Его арестовали – он грустил не по-детски…» Из года в год унылые десятиклассники выслушивают лекцию о предыстории бессмертного романа, неизменную, как затёртая пластинка. О том, как видел Федя под Омском настоящих убийц. И не абы каких, а идейных. И описал их всех одним разом в своём романе. Знаю, скучно, самой до чёртиков обрыбило.

Придя на новую работу, я нет-нет да и думала, как же проходить с тутошними ребятами таких писателей, как Достоевский и Солженицын. Что я, простая училка, им скажу такого, что они поймут труды этих авторов «как надо»? У них ведь своя правда, у местных. Свой чёрный, как полярная ночь, беспросветный бэкграунд. Своё преступление и своё прямо сейчас происходящее наказание.

Но всё оказалось куда легче. Солженицына многие читали и не по разу. Урок прошёл живо. Обсудили все нюансы «Ивана Денисовича», быт советских зэков, потерю личности и собственного достоинства. Это было хорошо. Шаламова многие для себя открыли. Тоже неплохо. Да и Достоевского, как оказалось, читали. Уж чем их так привлекала эта книга, бог весть, может, названием, может, духом самого Эф-Эма… Следователя Порфирия Петровича, конечно, не очень любили, но вот прочее…

Надо сказать, роман этот, несмотря на всю свою мрачность, в своё время сильно потряс меня. Не сказать, чтоб «люблю» его, но уважаю уж точно. И во многом жила я прежде и полагалась на чутьё «сидевшего» классика.

Мне казалось, что человек, убивший другого человека, никогда не будет знать покоя. Что если убийца не маньяк и не душевнобольной (что для меня было одно и то же), душа его от страшного злодеяния расколется, и не будет преступник ни днём ни ночью отдыхать от мук душевных. Что будет он вечно потерянным и отрешённым, как Родя Раскольников в свои лучшие годы.

А потом пришли ко мне на уроки два товарища – Володя и Витя. Огромные, обколотые со всех сторон. А Витя ещё и лысый как яйцо. С двумя чёрными бровями. Володя старался тянуться к прекрасному: книги почитывал, рисовал неплохо и всячески старался себя положительно охарактеризовать.

Витёк же без конца опаздывал, громко матерился, с ленцой реагировал на замечания и вообще вносил в уроки здоровую долю энтропии. Что я ему скажу, здоровому лбу? Чтоб не шумел, сидел тихо, учился? Так его лицо как особо злостного нарушителя режима на «иконостасе» в дежурке висит. В Вите веса как в трёх меня, пусть себе шалит.

Однажды во время урока стали Витя и Володя как бы в шутку друг друга толкать, ручками тыкать, и всё так же, весело смеясь, сгрёб Витёк Владимира и обхватил рученькой за шею, сильно пригнув к столу.

– Виктор, – говорю, – завязывайте свои шутки смешные шутить, а то я ведь так и кнопку нажму тревожную.

– А вы, – смеётся Виктор, – не спешите. А то придётся завалить вас за это.