Настигнут радостью. Исследуя горе

Довольно скоро я невзлюбил систему «натаскивания», хотя мне стыдно и неловко в этом признаваться (англичане сразу поймут эти чувства, а иностранным читателям я предоставлю объяснения в следующей главе). Ревностные защитники закрытой школы никогда не поверят, что я попросту устал. Но я устал, я был вымотан как собака, как ломовая лошадь, почти как ребенок на потогонном заводе. Устал я не только от «службы»: я слишком вытянулся за последний год, и, видимо, силы ушли в рост. Я едва поспевал за работой класса. У меня болели зубы, из-за них я часто не спал ночью. Такую мучительную, бесконечную усталость мне довелось пережить после школы лишь однажды – на передовой в окопах, и даже там, кажется, было полегче. День тянулся бесконечно от ужасной минуты подъема – многие, многие часы, отделяющие от сна. Даже без «службы» в школьной жизни не так уж много возможностей приятно провести свободное время, если тебе не по душе спорт. Для меня смена классных занятий на разминку была не отдыхом, а отказом от сколько-нибудь интересной работы ради работы совсем неинтересной, причем такой, где за малейшую ошибку сурово наказывают, и, что хуже всего, именно тут я должен был делать вид, будто все это доставляло мне величайшее удовольствие.

Притворство, необходимость изображать интерес, когда тебе отчаянно скучно, утомляли более всего остального. Представьте, что вас заперли на три месяца с командой игроков в гольф – или, если вы увлекаетесь гольфом, пусть это будут заядлые рыболовы, теософы, биметаллисты, бэконианцы или немецкие юнцы, склонные вести дневник, причем все они вооружены и пристрелят вас, как только заметят, что вы недостаточно пылко участвуете в их разговорах, – представьте себе это, и вы поймете, на что была похожа моя школьная жизнь. Всех интересовали только спорт и «ухаживание», а я слышать не хотел ни о том ни о другом. Но я обязан был слушать, и слушать с интересом, – для того и отправляют мальчика в закрытую школу, чтобы он стал нормальным, общительным, чтобы он не вздумал замыкаться в себе, а если кто у нас тут «особенный», ему придется плохо.

Конечно, многие мальчики увлекались спортом ничуть не больше моего. Очень многие были бы рады уклониться от занятий в клубе. Для этого требовалась подпись старшего учителя, а ее легко было подделать. Умелый мошенник (знал одного такого) мог заработать на этом немало шиллингов вдобавок к своим карманным деньгам. Тем не менее, все говорили о спорте – по трем причинам. Во-первых, существовал и подлинный, хотя и пассивный, интерес, тот самый, который собирает зрителей на матчи. Играть рвались немногие, но многим нравилось смотреть, как играют другие, и разделять триумф Колледжа или Дома. Во-вторых, интерес к спорту бдительно подогревали «элита» и учителя. Равнодушие считалось величайшим пороком, поэтому те, кто интересовался спортом, изо всех сил преувеличивали этот интерес, а таким, как я, оставалось симулировать. Во время матча «элита» рангом пониже наблюдала за толпой зрителей, сурово наказывая тех, кто «отлынивал», когда надо было орать и хлопать, – примерно так, наверное, организовывали и выступления Нерона[61]. Сама идея «элиты» рухнула бы, если б ее члены играли ради самой игры, для своего удовольствия, – нет, им нужна была восторженная публика. И в этом третья причина сосредоточенности на спорте. Тем, кто еще не вошел в «элиту», но уже отличался какими-то спортивными достижениями, клубы давали возможность преуспеть – но и для них, как и для меня, спорт не был отдыхом или развлечением. Они выходили на площадку для игр, как девчонка, свихнувшаяся на идее стать актрисой, выходит на прослушивание. Напряженные, вымотанные честолюбивыми надеждами и унизительным страхом, они не могли обрести покой, пока спортивные успехи не пробьют им местечко в рядах аристократов, да и тогда рано успокаиваться: если не будет новых успехов, соскользнешь вниз.

Насильно организованные игры вытеснили из школьной жизни нормальную игру. Попросту играть, в подлинном смысле этого слова, нам было некогда. Слишком жестоко соперничество, слишком велика награда, слишком страшен провал.