Настигнут радостью. Исследуя горе

И во всю жизнь (тут есть чему дивиться)

Он бранью уст своих не осквернял[67]

.

Ему было нелегко вести наш смешанный класс – часть составляли новички вроде меня, получившие стипендию и сразу попавшие в старший класс, а другую часть составляли ветераны, к концу школы добравшиеся и до этого курса. Только вежливость Выбражалы объединяла нас. Он неизменно обращался к нам «джентльмены» – и не подозревал, что мы можем вести себя не по-джентльменски. На его уроке «элита» не смела вспоминать о своих привилегиях. В жаркий день, когда он разрешал нам снять пиджаки, он сам просил у нас разрешения снять мантию. Однажды, когда он был недоволен моей работой, он послал меня к директору, чтобы тот сделал мне выговор. Директор не понял, в чем дело, и решил, что Выбражала недоволен моим поведением. Когда Выбражала узнал об этом, он отвел меня в сторону и сказал: «Произошло недоразумение, я ничего подобного не говорил. Если вы к следующей неделе не выучите задание по греческой грамматике, вас накажут, но, разумеется, это не имеет ни малейшего отношения ни к вашим, ни к моим манерам». Сама мысль, что обращение двух джентльменов друг с другом может измениться благодаря порке, была ему просто смешна; скорей уж тут подошла бы дуэль. Его обращение с нами было удивительно точным: ни заигрывания, ни враждебности, ни жалких потуг на юмор – только взаимное уважение и соблюдение приличий. «Нельзя жить без Муз», – повторял он, зная, как и Спенсер, что имя одной из них – Любезность.

Если бы даже Выбражала ничему не учил нас, само пребывание в его классе облагораживало. Среди низких амбиций и ложного блеска школьной жизни он один напоминал о мире светлом и человечном, свободном и свежем. Однако и учил он действительно хорошо. Он не только околдовывал, он умел анализировать. В его устах ясным как день становились и устаревшее слово, и запутанный оборот. Выбражала внушил нам, что от филолога требуется аккуратность не ради педантизма и не ради дисциплины, а ради точности и вежливости, отсутствие которых – признак дурного воспитания. Я стал понимать, что тот, кто не видит в поэме точек, может не заметить и ее средоточия.

В те годы студенты классического отделения должны были заниматься исключительно классическими дисциплинами. По-моему, это правильно, и сегодня, если мы хотим улучшить образование, надо уменьшить число предметов. Не так уж много может человек хорошенько понять, прежде чем ему сравняется двадцать, а мы заставляем мальчика делать сразу десяток дел и делать их кое-как, на всю жизнь лишая его стандарта, высшей точки отсчета. Выбражала учил нас греческому и латыни, но через посредство этих предметов он учил нас и всему остальному. Из того, что мы прочли под его руководством, мне больше всего понравились оды Горация, четвертая песнь «Энеиды» и «Вакханки». Мне всегда нравились классические штудии, но до встречи с ним они нравились мне просто как ремесло, которое мне хорошо давалось. Только теперь я услышал поэзию. Дионис Еврипида соединился в моем сознании со всем строем «Горшка золота» Стивенза – эту книгу я только что с наслаждением прочитал. Все это очень отличалось от моего «Севера». Пан и Дионис не были ледяными, пронзительными, неотразимыми, как Один и Фрей. Новое качество вошло в мое воображение – Средиземноморье, вулканическая почва, оргиастический бой барабанов. «Оргиастический» не значит «эротический». Эротика не трогала меня, наверное, потому, что очень уж я ненавидел все условности и установления нашей школы.