Настоящая крепость

И все же, даже подумав об этом, он был поражен тем, как чертовски искренне и убедительно излагал Стэнтин. Кстати, люди, уже стремящиеся оправдать уничтожение того, кто, по их убеждению, был их врагом, ухватились бы за такие дополнительные обвинения.

Что ж, теперь я знаю, на какие условия ты пошел, когда продал свою душу, Стэнтин, - холодно подумал он.

- Когда мои глаза открылись, - продолжил Стэнтин, - я начал видеть еще больше вещей, которые старался не видеть. А потом началась война с Чарисом, и внезапно все они были взволнованы, все с нетерпением ждали возможности - открытия - которое им предоставили наши первоначальные поражения. Я осознал, что им было все равно, если Мать-Церковь разрушится, до тех пор, пока они были в состоянии установить свой собственный контроль над тем, что когда-либо останется в обломках. Они были прекрасно подготовлены к тому, чтобы "Церковь Чариса" росла и процветала, если это позволит им навязать свою собственную "доктринальную реформу" здесь, в Зионе, и назначить себя правителями Матери-Церкви.

Архиепископ Хэнки печально покачал головой, выражение его лица было как у человека, которого предали те, кому он доверял... а не как у человека, который был занят предательством тех, кто доверял ему.

- Как только я осознал правду, ваши милости, то решил, что у меня нет другого выбора, кроме как поделиться своими знаниями и подозрениями с великим инквизитором. Что я и сделал. И после того, как он выслушал мое признание, он сказал...

***

Робейр Дючейрн вернулся в настоящее, открыл глаза и снова умоляюще уставился на икону на алтаре. Но икона по-прежнему не отвечала на его безмолвную, исполненную муки мольбу.

Стэнтин провернул трюк, - безнадежно подумал он. Дючейрн не знал, действительно ли Тринейр поверил хоть единому слову о предполагаемых "извращениях" внутреннего круга Уилсинов, но он подозревал, что Мейгвейр убедил себя, что это правда. И все же он знал, что Тринейр действительно верил в то, что Сэмил и Хоуэрд Уилсин и их... сообщники были полны решимости вырвать контроль над Храмом у храмовой четверки. И, подумал Дючейрн, - канцлер также верил, что Уилсины действительно были готовы заключить соглашение путем переговоров с Церковью Чариса. То, которое признало бы право этой еретической церкви на существование. Было спорно, что из них выглядело бы большей изменой, большей угрозой для Замсина Тринейра. И того, и другого, вероятно, было бы достаточно, чтобы склонить его поддержать Клинтана; оба вместе определенно сделали свое дело.

И вот Робейр Дючейрн оказался единственным членом храмовой четверки, который признал - или, во всяком случае, признался бы даже самому себе - что на самом деле задумал Жэспар Клинтан. Единственный возможный голос, который можно было бы поднять против безумия. И все же он был изолированным голосом, и не только в храмовой четверке. Все остальные члены викариата знали о том, как он снова сосредоточился на своей личной вере, и в процессе этого он провел много времени в тех же кругах, что и Сэмил и Хоуэрд Уилсин. В тех же кругах, что и несколько - на самом деле, большинство - викариев, которые были схвачены как заговорщики с братьями Уилсин.

Потрясение от того, что случилось с Уилсинами, когда инквизиция попыталась арестовать их, пронеслось по викариату подобно удару молнии. Одного викария убил другой, его собственный брат, чтобы предотвратить его арест? Убийца, убитый в жестоком бою против самой храмовой стражи? И почему Хоуэрд убил Сэмила? Чтобы избавить своего брата от Вопросов и Наказания... или заставить замолчать голос, который мог бы осудить его на допросе?

Глаза Дючейрна горели. Он точно знал, почему Хоуэрд поступил так, как ему пришлось, и он помнил, как Хоуэрд посмотрел ему в глаза в тот день, когда передал ему эту записку. Он знал, чего Хоуэрд ожидал от него в тот день. Но он также мог слышать толпу, поднимающуюся позади Клинтана, голоса, доведенные паникой до пронзительных обвинений, до лихорадочных клятв верности, до страстных требований отомстить тем, кто предаст Мать-Церковь - все, что угодно, лишь бы удержать Клинтана и инквизицию подальше от них и их семей.

Он не мог остановить это.

Мысль внезапно обожгла его, холодная и ясная, когда он уставился на икону Лэнгхорна.

Он не мог остановить это. Не сейчас. Никто не мог. Если бы он попытался, его просто добавили бы в список жертв, и вполне вероятно, что его собственная семья - его братья, его сестра и их семьи - были бы доставлены в инквизицию вместе с ним. Он содрогнулся от мысли о том, что с ними там случится, от обвинения в их глазах, если бы они перенесли все ужасы, предписанные Шулером, и знали, что все это было потому, что он пожертвовал ими в своей тщетной попытке успокоить собственную совесть, выступив против Клинтана.