Настоящая радуга

Александр Жирмунский был последним русским путешественником, заставшим «классическую» колониальную Бирму. Надвигалась первая мировая война, которая должна была расшатать здание колониализма. Первые бирманские национальные организации, вначале такие робкие и законопослушные, уже перед войной приобрели силу, и путь от «башмачного вопроса» к требованию независимости, который они проделали всего за несколько лет, показался уверенным в непоколебимости своего господства англичанам до удивления коротким. Известие о победе Октябрьской революции в России, добравшись до Бирмы, способствовало зарождению первых ростков социалистического учения. Объединение национально-освободительного движения с социалистической идеологией и стало той силой, которая перевела в новое качество борьбу бирманцев за национальны освобождение и позднее привела его к победе.

Опасность Великой Октябрьской социалистической революции была в должной мере оценена колониальной администрацией. С 1917 года любой путешественник из России становится персоной нон-грата в английских владениях. Он источник заразной и опасной для существующего порядка вещей болезни. Его никак нельзя допускать в отверженный, «туземный» мир, о котором писал Жирмунский.

Но так получилось, что последние русские путешественники, покинувшие Россию еще до начала первой мировой войны, добрались до Бирмы уже в переломный момент. Один из них жил в Бирме перед самой революцией и вернулся оттуда уже после ее победы. Двое других попали туда в 1918 году. И первый и вторые были людьми удивительной судьбы и редкого таланта. Рассказ о них кажется порой приключенческим романом, порой трагедией. Рассказы о них — это повествование о двух одиссеях, начало которых лежит в одной эпохе, завершение — в другой. Это рассказы о людях, уехавших из царской России и вернувшихся в Россию Советскую.

РАССКАЗ ЧЕТВЕРТЫЙ

НАСТОЯЩАЯ РАДУГА

Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту… Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской, прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу…

Лу Синь

1

В теином углу маленькой камеры полицейского участка, сидя на корточках, он быстро, наощупь перебирал свои вещи и говорил негромко.

«Это отдайте кому-нибудь, это мне не нужно… А это я возьму с собой в Россию…»

Он говорил по-японски почти без акцента, и офицер все понимал. Офицер возвышался над ним неподвижно, лишь рука с короткой палкой, казалось, жила отдельно от всего тела. Конец палки постукивал по согнутой спине арестованного. Сам начальник полиции Кавамура-сан приказал завершить высылку как можно скорей. Кавамура опасался беспорядков.

Беспорядков не было. Только приходили какие-то молодые люди, приносили в узелках передачи. Но офицер их прогнал.

«Не умрет».

В этот же вечер известный писатель Эгуту Кнеси спеша поспеть к утренней газете, записывал по памяти последнюю речь арестованного. Тот произнес ее на собрании Социалистической лиги: «Говорят: раз исчезают крысы, значит в доме пожар. Но на самом деле крысы потому и покидают дом, что в нем пожар. Говорят: муравьи бегут с плотины — быть наводнению. По потому-то муравьи и бегут с плотины, что началось наводнение. Люди, отставшие от жизни, говорят: социалисты и рабочие бунтуют — значит мир стал плох. А на самом деле потому и бунтуют рабочие и социалисты, что мир плох…»

Василий Ерошенко надеялся, что друзья придут проводить его. Но лишь двое из них — корреспондент газеты «Асахи Симбун» и преподаватель Коммерческой школы — решились прийти на пристань. Да и они повторяли: «Тише! Полицейский услышит! Не возмущайтесь!» Они поддерживали Ерошенко под руки, чтобы он не споткнулся обо что-нибудь. Полицейский, шедший впереди, нес в руках тонкую пачку бумаг — документы Ерошенко и билет третьего класса.

В третьем классе нечем было дышать. Ерошенко казалось, что его засунули в еще не остывшую топку. Может быть, он еще надеялся, что друзья придут на пристань, и потому попросил разрешения выйти на палубу.

Полицейский поднялся за Ерошенко и его спутниками на палубу. На палубе тоже было душно. Третий свисток. Над трубой «Ходзан-мару» поднялся столб пара. Журналист и учитель прощались.

«Стоя у поручней, я до последней минуты надеялся, что кто-нибудь приедет со мной проститься. Но напрасно… Никто так и не приехал… Быть может, они не смогли, а быть может, решили, что не стоит приезжать прощаться… Я сдерживал слезы».

Он знал, что вряд ли когда-нибудь вернется сюда.